Добывайки в поле

Дрожа от холода, Арриэтта натянула одежду и, накинув на плечи кусок красного одеяла, вылезла наружу к отцу. Солнце уже поднялось, и всё, на что падал её взгляд, поблёскивало, словно посыпанное сахарной пудрой.

– Первый иней, – сказал через минуту Под.

Арриэтта сунула закоченевшие пальцы под мышки и плотнее завернулась в одеяло.

– Да.

Под, не ожидавший столь сдержанной реакции, смущённо откашлялся и сказал:

– Нет нужды будить мать. При таком солнце через час всё, наверно, растает.

Дочь промолчала, и через некоторое время он хрипло проговорил:

– Думал, тебе понравится…

– Да, – механическим голосом повторила Арриэтта и вежливо добавила: – Очень красиво.

– Самое время, – сказал Под, – самим тихонько приготовить завтрак и не тревожить мать. В этой овечьей шерсти ей, должно быть, тепло.

– Я еле жива, – ворчала Хомили за завтраком, обхватив обеими руками ореховую скорлупку с горячим, как огонь, чаем (теперь благодаря Спиллеру им не приходилось так экономить свечи). – Я продрогла до мозга костей… Как ты смотришь на то, чтобы пойти на выгон, где останавливаются цыгане, и поискать чего-нибудь? Там сейчас наверняка никого нет. Раз Спиллер ушёл надолго, значит, цыгане снялись с места.

Под колебался: не хотелось вторгаться в чужие владения, – ведь туда ходил за добычей Спиллер.

– Может, найдём что-нибудь. И потом, в такую погоду хуже всего сидеть на месте. Оденемся потеплей.

Арриэтта прекрасно понимала, что лучше не вмешиваться в разговор взрослых, поэтому сидела молча, переводя глаза с отца на мать.

– Ну ладно, – неуверенно согласился наконец Под.

Поход оказался совсем не лёгким. Спиллер спрятал свою лодку, и им пришлось переправляться на другой берег на плоском куске коры, а когда они двинулись по лесу вдоль ручья, оказалось, что оба берега густо заросли куманикой, – чудовищная чаща из живой колючей проволоки, которая цеплялась за платье и волосы. К тому времени, когда они перебрались через зелёную изгородь на травянистую обочину дороги, все трое были растрёпаны и исцарапаны до крови.

Увидев место, где стоял цыганский табор, Арриэтта совсем приуныла. Заросли, через которые они с таким трудом пробирались, не пропускали последние тусклые лучи солнца, и истоптанная трава выглядела совершенно пожухлой. Повсюду валялись кости; ветер перегонял с места на место перья и лоскуты; то и дело на изгороди хлопала грязная газета.

– Батюшки! – всплеснула руками Хомили, поглядывая по сторонам. – Мне что-то разонравился этот кусок красного одеяла.

– Ну, пошли. Раз уж мы здесь, надо всё хорошенько осмотреть, – сказал наконец Под и первым спустился с насыпи.

Хомили опасалась набраться блох, поэтому старалась ни до чего не дотрагиваться. Под нашёл старую железную кастрюльку без дна, походил вокруг неё, рассматривая со всех сторон, и даже пару раз стукнул головкой шляпной булавки. Под чувствовал, что она может для чего-нибудь пригодиться, только не знал, для чего. Ещё несколько поразмыслив, он в конце концов оставил её, решив, что здесь она им ни к чему, а нести её тяжело.

Арриэтта обнаружила небольшую кухонную плиту, которая валялась на насыпи под живой изгородью, и, судя по тому, как сильно заржавела и как густо разрослась вокруг неё трава, уже не один год.

– Знаешь, – сказала она матери, молча осмотрев находку со всех сторон, – в ней можно жить.

Хомили вытаращила глаза и с отвращением воскликнула:

– Жить? В этом?

Плита лежала на боку, частично уйдя в землю. По сравнению с обычными кухонными плитами она была очень маленькая, с закрытой решёткой из железных прутьев и крошечной духовкой. Такими обычно оснащены жилые фургоны. Возле неё лежала кучка полуистлевших костей.

– А девочка права, – сказал Под, постучав по прутьям решётки. – Здесь можно разводить огонь, а жить, скажем, в духовке.

– Жить! – воскликнула Хомили. – Ты хочешь сказать: зажариться живьём.

– Да нет, – возразил Под, – зачем топить во всю мочь? Так, небольшой огонь, чтобы было тепло внутри.

Взглянув на медную задвижку на дверце духовки и постучав по плите шляпной булавкой, Под добавил:

– И мы были бы здесь в полной безопасности. Чистое железо. Его не прогрызёшь.

– Мыши могут пролезть между прутьями, – возразила Хомили.

– Возможно, но я думал не столько о мышах, сколько о… – Под чуть помолчал, и на лице его отразились смущение и тревога. – О горностаях, лисицах и прочих зверюгах.

– Ах, Под! – воскликнула Хомили, прижимая ладони к щекам и трагически глядя на него, чуть не плача. – Ну зачем вспоминать о таких вещах? Зачем? Ты же знаешь, как это на меня действует.

– Но это жизнь, – бесстрастно возразил Под. – И надо смотреть правде в глаза, если можно так выразиться. Надо видеть то, что есть, и смело встречать то, что тебе не по вкусу.

– Но лисицы, Под! – запротестовала Хомили.

– Да, конечно, но ведь они есть, и никуда от этого не уйдёшь. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Понимаю, можешь не сомневаться, – буркнула Хомили, глядя на плиту куда благосклонней. – Но если мы её зажжём, цыгане увидят дым.