Добывайки в поле

Пчёлы для Арриэтты были что птицы для людей (скажем, голуби), а уж шмеля можно было сравнить только с индюком. Стоило ей слегка погладить пушистую спинку шмеля, когда тот жадно лакомился соком клевера, и он тут же застывал. На доброту в этом мире отвечали добротой, а злоба, как заметила девочка, была следствием страха. Один раз её чуть не ужалила пчела, когда Арриэтта, чтобы подразнить её, прикрыла рукой губы львиного зева, в глубине которого та сидела. Пойманная в ловушку пчела долго жужжала, как динамо-машина, и, наконец, ужалила, но, к счастью, не Арриэтту, а стенки своей темницы – чашечку цветка.

Много времени Арриэтта проводила у воды – шлёпала босиком по мелководью, плескалась у берега, училась плавать и просто наблюдала за обитателями водоёма. Лягушки старались не подпускать её близко – едва заметив, с негодующим кваканьем шлёпались в воду, словно хотели сказать: «Ну вот, опять явилась!»

Иногда после купания Арриэтта наряжалась в фантастические одеяния: юбка из листьев фиалки черенками кверху, стянутых по талии жгутиком из подвядшего водосбора, и, в подражание феям, чашечка наперстянки вместо шляпы. Возможно, феям, эльфам и прочему сказочному народцу такая шляпа к лицу, думала Арриэтта, глядя на своё отражение в воде, но приходится признать, что обыкновенная добывайка имеет в ней очень глупый вид. Если край цветка приходился по голове, шляпа получалась очень высокой, вроде поварского колпака, если же чашечка была большая и кромка её мягко изгибалась, шляпа, закрывая лицо, опускалась Арриэтте на самые плечи.

Да и достать цветок было не так легко, ведь стебель наперстянки очень высок. «Феи, наверно, просто подлетали к ним, – думала Арриэтта, – подняв личико и вытянув изящно ножки, а за ними следом тянулся газовый шлейф. Феи всё делают так грациозно…» Арриэтте, бедняжке, приходилось сгибать стебель прутиком с развилкой на конце и садиться на него всей своей тяжестью, чтобы сорвать хоть несколько цветков. Иногда стебель выскальзывал из развилки и вновь взлетал вверх, но обычно, передвигаясь по стеблю всё ближе к его вершине, Арриэтта умудрялась сорвать пять-шесть цветков – достаточно, чтобы среди них оказался хоть один подходящего размера.

Если Спиллер, проплывая на своей искусно нагруженной лодке, заставал Арриэтту за этими играми, в его глазах появлялось неодобрение. При жизни под открытым небом, когда приходится добывать себе пропитание в борьбе с природой, ему даже представить было невозможно, что значит свобода для того, кто провёл всё детство в тёмном подвале. Лягушки для Спиллера были лишь мясом, трава – укрытием, а насекомые – докучной помехой, особенно комары. Вода служила для питья, а не для того, чтобы в ней плескаться, а ручьи были широкой дорогой, где к тому же водилась рыба.

Бедняжке Спиллеру с самого раннего возраста играть было некогда. Зато он был бесстрашным добывайкой, по-своему таким же умелым и ловким, как Под. По вечерам после ужина они подолгу обсуждали сложности своего ремесла, вернее сказать – искусства. Под принадлежал к более умеренной школе – ежедневные вылазки и скромная добыча, немного здесь, немного там, чтобы не вызывать подозрений. Спиллер предпочитал следовать поговорке: «Куй железо, пока горячо», – иными словами, быстро прибрать всё, что возможно, и тут же скрыться. «Эта разница в подходе к делу вполне понятна, – думала Арриэтта, прислушиваясь к их разговору, пока помогала матери мыть посуду. – Под всегда раньше добывал в доме, поэтому привык действовать не торопясь, по старинке, а Спиллеру приходится иметь дело с цыганами, которые сегодня здесь, а завтра за тридевять земель, а потому надо не уступать им в быстроте».

Иногда они не видели Спиллера целую неделю, но он всегда оставлял им хороший запас еды: жареная нога (чья – они так и не узнали) или тушёное мясо, сдобренное диким чесноком. Хомили разогревала его на пламени свечи. Мука, сахар, чай, масло, даже хлеб были у них теперь в избытке. С небрежным видом Спиллер приносил им (если не сразу, так немного погодя) почти всё, что они просили: лоскут фиолетового бархата, из которого Хомили сшила Арриэтте новую юбку, две целые свечи вдобавок к их огарку, четыре катушки без ниток, из которых они сделали ножки для обеденного стола, и, к радости Хомили, шесть ракушек для тарелок.

Однажды Спиллер принёс небольшой аптечный пузырёк и, вынимая пробку, спросил:

– Знаете, что это?

Хомили понюхала янтарную жидкость и, состроив гримасу, сказала:

– Верно, какой-нибудь шампунь?

– Наливка из бузины, – сказал Спиллер, не сводя глаз с её лица. – Красота!

Хомили уж было собралась попробовать наливку, но вдруг передумала, вспомнив поговорку из календаря Арриэтты:

– Выпьешь вина – поубавится ума. К тому же я с детства непьющая.

– Он делает эту наливку в лейке, – объяснил Спиллер, – и наливает из носика.

– Кто – он? – спросила Хомили.

– Кривой Глаз.

Все трое с любопытством уставились на него.

Хомили аккуратно заколола сзади волосы и, отойдя в сторону, принялась что-то тихонько напевать, но всё же не выдержала:

– А кто он такой, этот Кривой Глаз?