Дочь полковника

– Бедная Лиззи! – И, продолжая поглаживать вздрагивающий от рыданий затылок, добавила: – Ну, скажите же, что случилось? Конечно же, что-нибудь можно сделать? А как я вам помогу, если вы мне не расскажете?

Лиззи подняла голову. Хорошо еще, что темно и мисс Джорджи ее не видит – такую зареванную!

– Хозяйка мне отказала, мисс. И чтоб я сегодня же убиралась. Как посуду перемою. – И голова Лиззи вновь рухнула на руки в холодные картофельные очистки.

– Отказала вам! Но почему? И сегодня же? Не понимаю. Я пойду поговорю с мамой.

– Не надо, мисс! Пожалуйста, мисс!

– Но ведь вы же не хотите мне ничего объяснить.

– Про такое вам и знать-то не положено, мисс. А уж прикасаться ко мне и подавно. Я ведь скверная грешница.

И новые потоки слез.

– Ну, как вы можете быть скверной грешницей? Просто еще одна мамина истерика. Ну, успокойтесь, Лиззи, расскажите мне все по порядку, и я беру маму на себя. Это же буря в стакане воды, я не сомневаюсь.

– И вовсе нет, мисс. Вы бы меня тоже выгнали, если бы знали.

– Ничего подобного! Но если вы не скажете, я сейчас же схожу за мамой.

– Пожалуйста, ну, пожалуйста, мисс, не спрашивайте!

– Я жду.

Лиззи сглотнула.

– С вашего разрешения, мисс, у меня ребенок будет…

– Но вы же не замужем!

– Да, мисс. Я скверная грешница.

И Лиззи вновь неутешно разрыдалась.

Джорджи судорожно прижала ладонь к губам. Нежданное признание взбудоражило ее так, что она почти могла бы потягаться с отчаявшейся Лиззи. Две жившие в ней Джорджи восстали друг на друга. Социальное существо – дочь полковника, благовоспитанная барышня, добровольная жертва нравственного кодекса своего круга – с брезгливостью отстранялось от Лиззи, нечистой, преступницы, уступившей неузаконенным объятиям и понесшей запретный плод. Тяготеющий над ней искусственный кодекс воспрещал благовоспитанной барышне оскверняться прикосновением к блуднице, пусть всего лишь взглядом – так блаженных богов не положено оскорблять зрелищем смерти. Но внезапно эту каменную стену привитых верований и предрассудков начали таранить варварские орды подавляемых инстинктов. В плотной тьме кухоньки, пропитанной тяжелым запахом бесконечной стряпни, Джорджи изведала подлинные чувства. Она ощущала, как колотится ее сердце. Она испытывала почти телесное родство с Лиззи, женскую паническую жалость ко всем попавшим в тиски неумолимого закона продолжения рода. Ревность, зависть, жалость, отвращение, нежность вели в ней отчаянную борьбу. Она пыталась отогнать их, но ее собственная плоть исходила завистью к этой ничтожной замызганной судомойке. Как! Эта щекастая девчонка с глупыми голубыми глазищами и белобрысыми патлами показалась мужчине желанной и понесла! Безнравственно – да, соблазнение, быть может, злоупотребление ее невежеством… и все же ее пожелали! А Джорджи ни один мужчина никогда не желал… Ах, как бы она положила конец неприличным заигрываниям! Да, и даже теперь муштровка взяла бы верх, и она положила бы им конец. Мужчины инстинктивно знали это. Благовоспитанной барышне надлежит сочетаться законным браком или иссохнуть в девстве. О, бессилие бунта и ревнивой зависти! Все эти Лиззи продолжают жить, а Джорджи погибают. Она гневно и пристыженно пыталась заглушить внутренний голос, настойчиво нашептывавший, что для Джорджи Смизерс было бы куда лучше сидеть сейчас на месте Лиззи Джадд, опозоренной, напуганной, рыдающей, но зато сполна исполнившей назначение женщины, чем стоять в стороне от нее и быть выше всего этого – быть целомудренной благовоспитанной девицей, которая с негодованием обрывает всякие неприличные поползновения еще до того, как они обретут реальность. Пусть трагедия, но насколько больше в ней жизни, чем в предстоящем ей самой никчемном благопристойном будущем, которому придавали что-то постыдное торопливые, тайно урванные радости Дочерей Альбиона. Она увидела себя, как чудовищную аномалию, – мирская монахиня против воли, жертва, истерзанная на алтаре великого бога Соблюдения Приличий, никому не нужный товар на рынке рода людского. Знала ли она, что в древнем Вавилоне все это было устроено куда разумнее?[44]

Джорджи наклонилась и нежно провела рукой по волосам Лиззи – обе они знали, что хотя бы на этот миг человеческое начало в ней восторжествовало над благовоспитанностью. Лиззи схватила ее руку и поцеловала.

– Ох, мисс Джорджи, мисс Джорджи! До чего же тяжело, когда все против тебя, а ведь я ничего плохого не думала, я не знала…

Джорджи отняла руку, отпугнутая этим свободным проявлением чувств. Не трогай меня! Я целомудренна, я играю по правилам… И все же она продолжала жалеть Лиззи.

– Но разве это уж так важно, если вы уйдете сейчас, Лиззи? Ведь все равно вам придется уйти очень скоро, когда…

Ложная стыдливость помешала ей докончить «…родится ваш ребенок».

Лиззи, которая почти уже выплакалась, ослабла от слез, но немного успокоилась.