Дочери дракона

После мы долго сидим и молчим. Воздух в ее квартире неподвижен. Моя биологическая бабушка сначала выглядела такой гордой, но теперь у нее униженный вид. Она сгорбилась и смотрит себе под ноги, будто ее принудили признаться в совершении ужасного преступления. Я не знаю, что сказать. Я никогда еще не встречала жертву изнасилования, и со мной ничего даже отдаленно похожего не случалось. Бывает, конечно, что я нервничаю, когда ночью иду одна по улице или когда натыкаюсь на какого-нибудь сомнительного типа в коридоре. Но тут-то совсем другое дело. Мне и в голову не приходило, насколько разрушающее воздействие оказывает изнасилование, — а теперь я это понимаю, глядя на свою бабушку.

Постепенно боль у нее на лице сглаживается, и бабушка выпрямляется.

— Не хочешь ли поричха, Чжа Ён? — спрашивает она.

— Поричха? Вы про него упоминали, но я не знаю, что это такое.

Она хмурится.

— Американцы считают, будто корейцы пьют такой же чай, что и китайцы и японцы. Но люди вроде меня, которые чтят корейские традиции, часто предпочитают поричха. Это чай из обжаренного ячменя. Обязательно попробуй.

— Конечно, — отвечаю я, — спасибо.

Она ставит на плиту чайник и бросает в него горстку чего-то похожего на черный чай. Потом достает из шкафчика две чашки и несет их к столу. В ханбоке она движется очень грациозно.

— Я люблю крепкий поричха, — говорит она. — В детстве мне такой не нравился, а теперь вот полюбила. Молодежь перенимает американскую моду и пьет кофе, но мне кофе не нравится. Это не по-корейски, а я, наверное, все-таки традиционалистка. Мне кажется, Корее нужно держаться собственных корней, согласна?

— Да, конечно.

— А что ты знаешь о наших традициях, Чжа Ён?

— Да почти ничего, в общем-то, — признаюсь я.

— Тебе нужно больше узнать о Корее. Да, тебя вырастили в Америке. Но важная часть тебя все равно здесь, — говорит миссис Хон, постукивая пальцем по столу, — и тебе от нее не уйти.

Не уйти? Я что-то не уверена, что мне хочется иметь дело с этим наследием. Я бы лучше была обычной американкой, как мои друзья, простые ребята с рюкзаками, жители пригородов. Но когда я остаюсь одна и смотрю в зеркало, оттуда на меня глядит вовсе не обычная американка. Девушка в зеркале — кореянка, и это видно по лицу, глазам, волосам. Наверное, это у нее в крови.

Чайник начинает свистеть, и миссис Хон снимает его с плиты. Она через ситечко разливает чай по чашкам, и комната наполняется ароматом напитка. Я делаю глоток. Чай и правда крепкий и горький — ничего общего со слабеньким чаем, который нам подавали в этой турпоездке. Я пью его, и мне уже не так жарко. Я чувствую себя спокойнее.

— И как тебе пока что моя история? — спрашивает миссис Хон, держа чашку в руках. Теперь у нее такой вид, будто она делилась со мной всего лишь милыми историями из детства. Я до сих пор в ужасе, так что внезапная перемена ее поведения меня пугает — кажется, будто она слегка не в себе. Хотя человек, переживший подобное, наверное, так или иначе будет не в себе.

— Это все… просто кошмарно, — говорю я. Снаружи ветрено, и через открытое окно легкий ветерок влетает в квартиру. Становится чуть прохладнее — а может, все дело в поричха.

Миссис Хон смотрит на меня в упор. Похоже, она меня изучает, проверяет, правильно ли поступила, передав мне гребень. Я не хочу ее разочаровывать, так что говорю:

— Продолжайте, пожалуйста. Расскажите мне, что было дальше.

Она улыбается, но взгляд у нее жесткий.

— Я только начала, — говорит она. Поставив чашку на стол, она складывает руки на коленях и продолжает: — На следующий день после того, как полковник меня изнасиловал, пришли войска, и я быстро выучила, что надо делать. Я стала ианфу, женщиной для утешения. А еще я научилась одной хитрости. Перед тем, как они меня насиловали, я изучала их обувь. Как я уже сказала, полковник туго шнуровал ботинки. Это был предупреждающий сигнал. Его тип жестокости, не только физической, но и психологической, был хуже всего. Когда я видела мужчину в туго зашнурованных ботинках, я знала, что меня будут унижать.

Были и другие типы. Солдат в грязных расшнурованных ботинках обычно делал свое дело быстро и небрежно. Те, кто не снимал обуви, часто причиняли мне боль. Если ботинки были начищенные, такой солдат обычно хотел, чтобы я делала вид, будто получаю удовольствие.

Я привыкла изучать их обувь, — говорит она, подчеркивая свои слова жестом, — но от понимания, что со мной будет дальше, лучше не становилось. На самом деле становилось даже хуже. Как будто мучитель заранее рассказывал, как он будет меня пытать. Глядя на их обувь, я понимала, как меня будут насиловать.

А меня, — добавляет она, — насиловали тысячи раз.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Август 1945 года. Донфен, Маньчжурия