Дочери огня

Фонарь тускло освещал заплесневелые стены, иногда лучи его вздрагивали и дробились то на лезвии сабли, то на ружейном стволе, изъеденном ржавчиной.

— Откуда здесь это оружие? — спросил Вильгельм.

— Оно осталось от пруссаков, убитых во время их последней попытки захватить форт; мои товарищи подобрали его и хранят в качестве трофеев.

— Значит, тут было убито несколько прусских воинов?

— На этой круглой площадке было убито много пруссаков.

— Это не вы убили сержанта, высокого такого старика с рыжими усами?

— Было такое дело… Разве я вам не рассказывал?

— Вы нет… но другие поведали мне вчера за ужином об этом вашем подвиге… который вы скромно от нас утаили.

— Брат, что с вами, почему вы так побледнели?

— Я вам не брат, а враг! — громовым голосом ответил Вильгельм. — Посмотрите на меня, я пруссак! Сын того сержанта, которого вы зарезали!

— Зарезал?

— Убили, какая разница! Смотрите, вот след вашей сабли!

Вильгельм распахнул плащ и ткнул пальцем в дыру на зеленом мундире отца, который он благоговейно хранил, а сегодня надел на себя.

— Сын того сержанта? О господи! Вы что, дурачите меня?

— Дурачу? Но кто дерзнул бы на такую чудовищную шутку? Вот здесь был убит мой отец, вот эти плиты обагрила его благородная кровь, вот эта сабля, быть может, принадлежала ему! Возьмите же другую, вы должны дать мне за это реванш! Нет, мы не на дуэли будем драться, это немец схватится с французом! Защищайтесь!

— Вильгельм, дорогой, вы сошли с ума! Бросьте эту ржавую саблю! Вы хотите меня убить, но разве я виноват?

— Еще неизвестно, кто кого убьет, у вас шансов больше, чем у меня. Говорю вам, защищайтесь!

— Хотите убить — убейте, я защищаться не стану, у меня голова идет кругом, я, кажется, тоже теряю рассудок… Вильгельм, я просто исполнял свой долг, я же солдат, подумайте об этом! И я муж вашей сестры, она любит меня! Нет, нет, между нами не может быть поединка!

— Моя сестра!.. Из-за нее-то один из нас и должен исчезнуть с лица земли! Моя сестра все знает, она никогда больше не увидит того, кто сделал ее сиротой! Вчера вы навеки распростились с нею!

С каким-то диким воплем Дерош бросился на Вильгельма, попытался его обезоружить, но борьба была не из легких — брат Эмилии сопротивлялся с упорством, какое рождают только ярость и отчаянье.

— Отдай саблю, безумец! — кричал Дерош. — Отдай немедленно! Ты не пустишь ее в ход против меня, шут несчастный!.. Одержимый фантазер!..

— Правильно!.. — хрипел в ответ Вильгельм. — Убейте и сына в этой галерее!.. Сын тоже немец!.. Немец!..

И тут Дерош разжал руки — он услышал чьи-то шаги. Вильгельм рухнул на землю и больше не шевелился.

— То были мои шаги, господа, — продолжал аббат. — Эмилия прибежала ко мне домой, все рассказала, бедняжка, и попросила, чтобы церковь взяла ее под свое крыло. Я подавил жалость, надрывавшую мне сердце, и на ее вопрос, смеет ли она по-прежнему любить убийцу своего отца, ничего не ответил. Эмилия поняла, сжала мне руку и в слезах ушла. Какое-то предчувствие заставило меня пойти вслед за ней, и когда в трактире сказали, что ее брат и муж ушли осматривать форт, я сразу заподозрил страшную истину… К счастью, я не опоздал, я успел предотвратить новую смертоубийственную схватку между этими людьми, потерявшими голову от гнева и горя.

Вильгельм, хотя и обезоруженный, был по-прежнему глух к мольбам Дероша; чувствовалось, что он глубоко подавлен, но глаза его все еще горели яростью.

— Упрямый гордец! — обратился я к нему — Вы нарушаете сон умерших, осмеливаетесь приподнимать завесу над роковыми тайнами! Именуя себя христианином, присваиваете себе право вершить господень суд! Вы, что ж, хотите стать здесь единственным преступником, единственным убийцей? Поймите, никто не уйдет от возмездия, но не нам предвидеть сроки, не нам их ускорять!

Дерош сжал мне руку и проговорил:

— Эмилия все знает. Мне больше ее не видать. Но я знаю, как поступить, чтобы вернуть ей свободу.

— Что вы замыслили? — вскричал я. — Самоубийство?

Услышав мои слова, Вильгельм встал и схватил Дероша за руку.

— Нет, — сказал он, — это я был не прав. Вся вина лежит на мне, потому что и моя тайна, и мое отчаянье должны были умереть вместе со мною.

Не стану описывать, как мы исстрадались за этот мучительный час; я истощил все доводы, какие только мог почерпнуть и в своей вере, и в своей жизненной философии, но спасительного выхода из этого мрачного тупика так и не указал: что и говорить, развод был неизбежен, но какие основания для него привести суду? Разглашение роковых обстоятельств повлекло бы за собой не только тягостное их обсуждение, но и опасные политические последствия.