Доказательство и вера. Философия и религия с XVII века до наших дней

К концу XVIII в. ситуация в немецкой философии была отмечена затяжным культурным кризисом: упадком Aufklärung, Немецкого Просвещения. Этот кризис поставил под сомнение его главный Символ веры: суверенность разума. Эпоха Aufklärung

была немецким «веком разума» или, так как под разумом понимали критическую силу, «веком критики». Эпоха Aufklärung давала разуму полный суверенитет, поскольку утверждала, что разум может критиковать все наши убеждения, принимая или отвергая их в строгом соответствии с наличием у них достаточных доказательств… Такова была смелая программа и мечта Aufklärung.

Впрочем, к сожалению, эта эпоха сама несла в себе семена своего разрушения. Простое утверждение ее принципа суверенности разума поднимает серьезные вопросы. Ибо если разум должен критиковать все на свете, не должен ли он также критиковать самого себя? И, если это так, как предотвратить превращение его самокритики в скептицизм? Кошмар принимал угрожающие масштабы: самокритика разума могла закончиться нигилизмом, сомнением в существовании чего бы то ни было. Именно этот страх был самой сутью кризиса Aufklärung[687].

«Континентальные философы» разделяют подозрительность кантовской критической философии, декартовский фундаментализм, обращение к доказательствам, характерное для эмпириков и рационалистов, и, конечно, специфику споров о религии в духе Пейли и Милля. Две фигуры, к которым я обращусь в самом начале, Кьеркегор и Ницше, выступали против великих систем, сконструированных Гегелем и рядом других идеалистов, рассмотренных в шестой главе.

Но если и можно возводить происхождение континентальной философии к протесту против рационализма в XIX в., ее содержание ни в коем случае нельзя сводить к упадку интереса к доказательствам. Так, для феноменологов (в особенности для Гуссерля и Хайдеггера) обоснование любой точки зрения нуждалось в доказательствах. Но в их понимании доказательство гораздо шире, чем аргументация у Канта, Юма, Локка и прочих философов. Настроения, например, являются ключевыми источниками данных для познания человеческой природы. Страх, как мы еще увидим у Хайдеггера, свидетельствует о нашей направленности к смерти («бытие к смерти»). Впоследствии множество континентальных философов скурпулезно изучало характер и философские импликации опыта. Несмотря на то что континентальная традиция, как правило, противостояла кантовскому рационализму, в некотором смысле многие ранние континентальные мыслители считали себя преемниками трансцендентальной психологии Канта: они также отказывались исследовать ноуменальный, или трансцендентный разуму, мир и вместо этого сосредотачивали внимание на структуре сознания и смысловой структуре опыта.

Еще один способ определить континентальных мыслителей – противопоставить их аналитической философии,

в которой первостепенную роль играет концептуальный и лингвистический анализ. Аналитический философ может посвятить все свои силы анализу понятия познания, выявляя необходимые и достаточные условия для знания человеком некой пропозиции. Континентальные философы, напротив, изначально считают наш опыт познания неприкосновенным. «Континент» указывает на Европу, но в каком-то смысле этот термин может вводить в заблуждение, поскольку многие философы, называвшие себя аналитическими в противоположность континентальной философии, были (и остаются) европейцами[688].

Во второй половине ХХ в. между континентальными и аналитическими философами назрел философский и профессиональный конфликт, приведший к плачевной, практически комичной интеллектуальной атмосфере, прекрасно переданной в знаменитой работе Джона Пассмора «Сто лет философии»: