Долг

Горох с говядиной, перловка со свининой, пачка армейских галет, чулки в пакете с длинноногой девкой, черные носки в красную полоску, губная помада, пачка безопасных немецких лезвий, прозрачная косынка в мелкий цветочек, еще помада, жестяная коробка цейлонского чая, бритвенный станок, мягкий медвежонок с бантиком на шее, немецкая клеенчатая скатерть с рисунком под холстину, флакон одеколона с брызгалкой, фарфоровая пудреница, вельветовые тапочки без задника, набор фломастеров, еще один флакон, без брызгалки, пачка немецких вафель, зажигалка, пластмассовая кружка с рисунком шпилястого замка, набор открыток с видами Тюрингии, картонка цветных ниток с разными иголками, ремень из искусственной кожи и, черт меня дери, никелированный большущий револьвер – точно такой, как два моих пропавших. Что-то еще мелкое на дне. Завязываю вещмешок и направляюсь курить в тамбур – другой, где рядом купе проводницы. Мне стыдно. Вот что хотите делайте со мной – так стыдно, что щеки горят, в глазах щиплет. Конечно, Валька молодец, и парни молодцы, и мне ужасно стыдно перед всеми. Но был бы я не я, когда бы не отметил, что бритва есть и лезвия, но нет ни помазка, ни крема. И сигарет забыли положить. Это я так, чтоб мне стыднее было.

В конце вагона проводница возится с титаном.

– Извините, – говорю, – вы позволите к вам обратиться?

Проводница плохо смотрит на меня.

– Да никаких полшишек. Дело есть.

Дело она понимает. За двадцать марок мы сговариваемся. Вот только двери меж вагонами она откроет, когда Москву проедем. Мы проезжаем ее ночью, столицу нашей Родины, и уходим на Киров и Пермь. Я жду до вечера, забираю у проводницы бутылку, прячу в полотенце и иду искать Вальку. Через два вагона слышу бряк гитары, вразброд кричат Высоцкого, здесь же Колесников – где ему быть, как не здесь? Народ уже слегка подвыпил, чему я, зная Вальку, совсем не удивлен, вот только значимость моей бутылки вянет-пропадает. Совсем наоборот – все страшно рады заполироваться самогоном, тем более что не пол-литра, а ноль-семь из-под вина. У проводницы водки не было, я рискнул на самогон и не ошибся. Полкружки сразу ударяет по мозгам, и кажется, что лучше к месту и ко времени я в жизни ничего не пил.

– Нормально? – спрашивает Валька.

– Нормально, – говорю. – Спасибо.

– Да хули там... Не жалко.

Гитара не настроена. Подкручиваю колки, вокруг шумят, мне плохо слышно струны, и я кричу, чтоб помолчали. Да куда там...

Когда я, пьяный и веселый, возвращаюсь в свой вагон, на столике в купе – жестянка с чаем, рядом две пачки шоколадного печенья. В купе все спят. Ложусь на свою полку. Вагон качается, мне очень хорошо, только ехать еще долго, и если выпить больше не найдем, то будет очень скучно.

С утра болит башка, и чаю хочется. Спускаюсь вниз, беру жестянку:

– Ну что, заварим?

Мне говорят: это тебе, мы тоже скинулись. Спасибо, говорю, давайте распечатаем. Нет, говорят, это тебе домой, на дембель, заварка и так есть, сейчас чайку сварганим. Печенье я и предлагать не стал – убрал в мешок вместе с жестянкой и поругал себя, что обделил своих купейных самогоном. Но вечером того же дня пришел Колесников с портвейном, и вроде я вину свою как бы слегка загладил.

В Тюмень мы прибываем в полдень. После завтрака я хорошенько выбрился и пришел к Вальке попрощаться. Адресами махнулись, обещали переписываться – это все обещают, так принято. Колесников – мужик без сантиментов: пожали руки, даже не обнялись. Валька сунул мне пачку немецких сигарет – это он правильно сделал, я всю дорогу побираюсь насчет курева. Следующим летом, как оба станем на ноги в гражданской жизни, мы едем с Валькой в гости к Спиваку.

Эшелон заперли на входных путях. Два часа мы маемся, топчемся в тамбурах, бродим туда-сюда вагонным коридором. Кажется, вся служба прошла быстрее, чем эти сто двадцать минут. Наконец трогаемся и приползаем к вокзалу, но нас и здесь не сразу выпускают. Появляются куча милиции и парочка военкоматских офицеров – для дембелей они тыловики и чмо. Построение, сверка по спискам, раздача военных билетов. У стены вокзала жмутся гражданские, глядят на нас пугливо. Еще бы: пять вагонов дембелей сейчас обрушатся на город.

И мы рушимся. Рявкнув прощальное «Ура!», вылетаем на привокзальную площадь и по проезжей части улицы Первомайской устремляемся к центру города. Машины сигналят, жмутся к обочинам, народ на тротуарах любуется нами. Да мы сами собою любуемся. Такие бравые, здоровые, красивые и молодые, и нас так много, мы так убойно прем вперед, как будто на штурм Зимнего. На углу Республики основная масса дембелей сворачивает вправо. Валим толпой через главную площадь – здесь уже милиция начинает покрикивать и выгонять с проезжей части, но мы плевали на ментов. Кучно идем до Мориса Тореза, тут нас становится меньше, а после Максима Горького – еще меньше, за Холодильной уже сами растекаемся по тротуарам, а на Одесскую и вовсе сворачиваю я один.