Долгий путь домой

– Это хорошо… – Грим продолжал задумчиво смотреть в окно. – Она к пиву идет…

– Брата нашел? – раздражился Брагин. – Или про рыбу будем говорить?! Типа какая лучше к пиву идет.

Он перевел глаза на майора. Взгляд его был отсутствующим.

– Нашел, – коротко сказал Грим. – Но мы не встретились.

– Жаль… – осторожно заметил Брагин. – Но хорошо, что нашёл.

– Отец его сказал, что надо подождать. – Грим грустно посмотрел на майора. – Подождать надо, Артём. Молча! Генерал так сказал…

Брагин, ничего не понимая, совсем смешался. Промямлил, боясь ляпнуть лишнее:

– Ну что ж, подождать, значит… надо подождать. А как генерал?

– Классный мужик. Котлеты у него вкусные. Мы под них полбутылки выпили. Понял? Идем в купе!

На автостоянке Брагин расписался у сторожа в журнале, сунул ему деньги. Синело раннее утро, прозрачное, свежее, ласковое. Город спал, было оглушительно тихо, только на пустынных перекрестках пощелкивали светофоры. Брагин подвез Грима к домику, они молча пожали друг другу руки и расстались.

Окно, черное изнутри, было закрыто наглухо. Грим отворил калитку, медленно поднялся по ступенькам, вставил в замочную скважину ключ. Шагнул через порог и замер, прислушиваясь. В доме было темно и тихо.

– Кыс-кыс-кыс, – позвал он Бегемота. Кота в доме не было. Грим зажег свет, раскрыл настежь окна в кухне и в комнате, огляделся. Корзинки Бегемота тоже не было. Кровать на половине Машеньки была измята и не заправлена. Он распахнул створки шифоньера. Костюма, который он купил ей перед визитом в банк, не было. В кухне приподнял с кастрюльки на плите крышку и поморщился, сосиски протухли. Грим вынес эту вонь на крыльцо, вернулся в дом и увидел на столе какие-то бумаги. Это была домовая книга, на которой лежала придавленная чашкой записка. Он сел, осторожно, двумя пальцами, вытащил её из-под чашки, и, отстранив от глаз, начал читать вслух…

– «Жарить картошку и бегать от Клычова я не подписывалась. Я тебе графиня или кто? Лядов прекрасный человек, он трудоустроил меня в Париже. Приезжать ко мне не надо. Он сказал, я и родственников там найду. Ты же брата себе нашел. Церковь строй сам, это твоя деревня. Аревуар!»

Он поднял от записки круглые глаза, выдохнул, изумленный:

– Аревуар… Во, бля!

Посидел, ошалевший, тупо глядя в пространство. Начал бормотать, перечитывая:

– Не подписывалась она! Надо же, как на базаре! Лядов… трудоустроил в Париже, хм-м…

Грим встал, заложив руки за спину, походил из кухни в комнату и обратно, сел. Опять взял записку.

– Какая ты графиня? Ты, оказывается, сучка. – Натуральная! Графиня она, хм-м… Торговка с блошиного рынка.

Он машинально листнул домовую книгу. Увидел согнутый пополам лист плотной лощеной бумаги с золочеными вензелями по краям. Это было церковное свидетельство о венчании с печатью храма. Прямо на нём она размашисто написала «Можешь прописаться. Мне этот сарай больше не нужен». Накаленный, Грим вышел на середину кухни, огляделся, словно не понимая, как он здесь оказался. Вдруг нервно притопнул-прихлопнул, как начинают цыганочку с выходом, и голосом зазывалы продекламировал:

– Почтенная публика! В третьем акте нашей паршивой пьески бегство графини с котом! Спешите плакать и смеяться!

Гриму было нехорошо, предметы потеряли очертания, выгибались, как мираж в пустыне, лоб и виски стиснула страшная сила. Такое уже было с ним, когда в могилу опускали гроб с телом его сына. Он тоскливо озирался по сторонам. В раковине грудой лежала грязная посуда. Помойное ведро было доверху забито порванными упаковками от каких-то женских тряпок. На подоконнике в горшке засыхала герань.

Вместе с ним из верхнего угла кухни на этот бедлам смотрел с иконы Всевышний.

– А-а-а! – воскликнул Грим и театрально поклонился. – Это что же получается, я церковь строю, а ты её не вразумил?! Ты куда смотрел, дражайший ты наш… – Он потеряно махнул рукой, обессилено опустился на стул. Продолжая ёрничать, тихо запел, коверкая слова: – Сыпокойно, товарищ, сыпокойно, у нас исчо усё впэреди, пусть шпилькой ночной колокольни б-беда ковыряет, блин, в груди… – песня перешла то ли в мычание, то ли в вой. Грим встрепенулся. – Стоп, тормози! Это уже дурка! Не-ет, мы ведем здоровый образ жизни! Та-ак, какие будут наши действия? Правильно, надо причесать мысли! Это мы сейчас… – он извлек из тумбочки у газовой плиты бутылку, ударом ножа развалил пополам луковицу, посыпал солью черствый кусок черного хлеба. Налил, прицеливаясь, по самый край. Оглядел созданный натюрморт, одобрительно кивнул. Сказал стакану:

– Момент! – набрал номер. – Мыхалыч, ты когда там всех закопаешь? Понял, я к четырем подъеду.

Михалыч, растопырив ноги, согнувшись раком, мылся из колонки под струёй ледяной воды, скрёб ногтями шею, подмышки, голову. Грим подошел сзади, отодвинул его коленом.

– А ну-ка, пусти страждущего! – и сунул голову под струю воды. Застонал. – А-а-а, оживаю!

– Башку застудишь, от менингита помрешь, – мрачно предостерег Михалыч.