Долгий путь домой

Казалось, будто Питер прислал по почте самого себя. Не свою физическую сущность, разумеется. Питер прислал свои мысли, свои чувства. В тубусе был своего рода отчет о его переездах и творчестве, после того как он покинул Три Сосны.

Они собрались вокруг Клары, которая срывала коричневую обертку. Оттуда выпала записка от Марианны и спланировала на пол. Жан Ги наклонился, поднял ее и прочитал: «Высылаю картины. Три на холсте – самые последние. Питер прислал их моему ребенку в мае. Откуда – не знаю. Три других – на бумаге. Он подарил их во время своего приезда зимой. Рада помочь».

Жану Ги показалось, что последние слова равносильны «рада от них избавиться».

– Давайте посмотрим, – сказал Габри.

Он только что пришел, и теперь они с Рут пихались локтями, сражаясь за место получше.

Жан Ги взял один из холстов, а Рейн-Мари – другой. Они развернули картины, но края продолжали закручиваться.

– Я ничего не вижу, – рявкнула Рут. – Разверните их.

– Это не так-то просто, – возразила Мирна.

Она оглядела кухню и наконец решила положить три картины на пол, словно коврики.

Они разгладили холсты, положили на каждый угол по большой книге и отошли подальше. К картинам вразвалочку направилась Роза.

– Забери ее, чтобы она на них не наступила, – сказала Клара.

– Наступила? – переспросила Рут. – Да ты скажи спасибо, если она на них насрет. Это их только улучшит.

Никто не стал с ней спорить.

Гамаш разглядывал картины, наклоняя голову то влево, то вправо.

Клара была права: не картины – сплошной хаос. И он понял: ему хотелось, чтобы ее слова оказались преувеличением.

Он надеялся увидеть в картинах хотя бы обещание. Но определенно рассчитывал, что они будут лучше, чем это. Что они будут необычными. Неожиданными. Даже немного сложными для восприятия. Как картины Джексона Поллока. Безумие красок. Капли, мазки, линии, как будто кто-то пролил краску. Несчастный случай на холсте.

И все это складывается в форму, в чувство.

Гамаш чуть подался влево. Вправо. В центр.

Нет.

Сплошной хаос.

Картины Питера, лежащие на полу, и в самом деле напоминали собачий завтрак. Правда, у собаки не хватило чутья, и она его съела. А потом ее вырвало.

Что бы Роза ни оставила на этих «шедеврах», это никак бы им не повредило.

В другом углу кухни Клара снимала резинки со свернутых в трубку картин меньшего размера и раскладывала их на столе, ставя на каждый угол солонку, перечницу или кружки.

– Итак, – сказала она, когда остальные подошли к ней, – судя по словам Марианны, это более ранние работы Питера.

Все уставились на стол.

Эти картины были ничем не лучше. Собственно говоря, они были даже хуже, чем лежащие на полу, если только такое возможно.

– Мы уверены, что их написал Питер? – спросил Гамаш.

Он никак не мог поверить, что легкие, изящные, точные работы в мастерской и эта мазня созданы одной рукой.

На лице Клары тоже появилось сомнение. Она наклонилась, разглядывая нижний левый угол.

– Подписи нет. – Она прикусила губу. – Обычно он подписывает свои работы.

– Да, и обычно у него уходит шесть месяцев на картину, – вставила Рут. – Обычно он не показывает свои работы, пока не доведет их до совершенства. И обычно он использует оттенки кремового и серого.

Клара в изумлении посмотрела на Рут и подумала, что, возможно, крыша у нее все-таки еще не совсем съехала.

– Ты думаешь, их написал Питер? – спросила она у Рут.

– Да, – уверенно ответила Рут. – Не потому, что они созданы в его манере, а потому, что никто в здравом уме не стал бы приписывать себе подобные творения, если бы действительно не был их автором.

– Почему он их не подписал? – спросил Жан Ги.

– А ты бы подписал? – осведомилась Рут.

Все снова уставились на три картины, лежащие на столе.

Время от времени кто-нибудь из них, словно не в силах больше смотреть на это, переводил взгляд на работы, лежащие на полу.

А потом, будто устав от созерцания творившегося на полу хаоса, снова переходил к столу.

– Да-а, – проговорил наконец Габри. – Должен сказать, дрянь необыкновенная.

Картины являли собой безвкусную мазню, брызги и кляксы красок. Красных, багряных, желтых и оранжевых. Сражающихся друг с другом. Выплеснутых на бумагу и холст. Питер словно задался целью нарушить все известные ему правила. Навсегда отказаться от них. Разбить их, как пиньяту[49]. И из этих разлетевшихся вдребезги основ пролилась краска. Многочисленные всплески яркой краски. Все те цвета, над которыми он фыркал, насмехался, издевался вместе со своими умными друзьями-художниками. Все те цвета, которые он отвергал и которыми пользовалась Клара. Они выплеснулись на бумагу и холст. Как кровь. Как внутренности.

И вот результат.

– Что это говорит о Питере? – спросил Гамаш.

– Нам обязательно заглядывать в эту пещеру? – прошептала ему Мирна.

– Может быть, и не нужно, – согласился он. – Но есть ли какая-нибудь разница между этим, – он показал на картины на столе, – и этим? – Он показал на пол. – Вы видите какое-нибудь улучшение? Эволюцию?

Клара покачала головой:

– Они выглядят как упражнения в художественной школе. Видите вот здесь?