Долгий путь домой

– Почему ты спрашиваешь у меня?

– Вы были добрыми друзьями.

– Мы все были друзьями. И остаемся.

– Но мне казалось, вы были особенно близки. Если бы он кому-нибудь и сообщил, то только тебе, – возразила Клара.

– Он бы сообщил тебе, Клара, – ответил Оливье и продолжил накрывать на стол. – Ты вообще к чему спрашиваешь?

– Значит, он тебе ничего такого не говорил?

– После его отъезда от него не было никаких вестей. – Оливье перестал хлопотать и посмотрел ей прямо в глаза. – Я бы сказал тебе раньше, когда он не объявился. Я бы не позволил тебе мучиться.

Он отобрал еще несколько приборов, а Клара тем временем складывала салфетки. Они обошли один столик, потом другой.

– Когда ты уехал из Трех Сосен… – начала она, но Оливье перебил ее:

– Когда меня увезли.

– Ты тосковал по Габри?

– Каждый день. С утра до ночи. Я не мог дождаться возвращения. Только об этом и думал.

– Однако ты говорил мне, что вечером в день возвращения ты стоял там, – она махнула салфеткой в сторону эркерного окна, – и боялся войти внутрь.

Оливье продолжал накрывать столики, его умелые руки ловко подбирали разномастные столовые приборы и клали их на стол, как полагается.

– Чего ты боялся? – спросила Клара.

– Я тебе уже говорил.

Они перешли к другому столику.

– Но мне важно услышать еще раз.

Она посмотрела на его светловолосую лысеющую голову, склонявшуюся над стульями, словно Оливье совершал некий священный ритуал над пустыми местами.

Он выпрямился так резко, что Клара вздрогнула.

– Я боялся, что стал для вас чужим. Стоял там и смотрел на всех вас, смеющихся, веселых. Вы казались такими счастливыми. Без меня. Габри казался таким счастливым.

– Ах, Оливье…

Она протянула ему салфетку, и он уткнулся лицом в белую ткань. Протер глаза, высморкался и вроде бы взял себя в руки. Но потом по его щеке покатилась новая слеза. За ней еще одна. Похоже, он не осознавал, что происходит.

Может быть, и не осознавал. Может быть, теперь это стало его естественным состоянием. Время от времени он просто плакал. Не от боли или печали. Эти слезы олицетворяли собой обуревавшие его воспоминания, преобразуемые в воду, сочащуюся наружу. Клара почти видела в этих слезах образы. Зима, вечер, трескучий мороз. Оливье стоит у окна бистро. Через обледенелое стекло он видит, как горят поленья в камине. Видит выпивку и праздничную еду. Видит друзей, Габри. Габри, который не просто продолжает жить, а явно счастлив. Без Оливье.

Боль от того вечера уже прошла, но все еще оставалась в памяти.

– Знаешь, он умирал от тоски по тебе, – сказала Клара. – В жизни не видела столь печального человека.

– Теперь я это знаю. Да и тогда знал. Но когда увидел…

Все слова куда-то подевались. Оливье помахал салфеткой, и Клара поняла, что он имеет в виду и что чувствовал. А в слезах она увидела все страхи Оливье, его чувство незащищенности, сомнения.

Увидела все, что у него было и что он боялся потерять.

– Я знаю, – сказала она.

Оливье посмотрел на нее с досадой, словно Клара предъявила претензии на его территорию, но его раздражение улетучилось, когда он увидел ее лицо.

– Что случилось? – спросил он.

– Питер прислал несколько картин в Торонто, ребенку своей сестры.

– Oui, – кивнул Оливье. – Габри мне говорил.

– А он описал, как они выглядят?

– В нескольких словах. – Оливье поморщился. – Но нет худа без добра. Посмотрев на картины, он отправился чистить канализацию в гостинице, а теперь снимает нагар в духовке. – Оливье мотнул головой в сторону кухонной двери. – Я вот подумываю, не повесить ли какие-нибудь картинки Питера дома.

Клара невольно усмехнулась:

– Десять долларов – и они твои.

– Боюсь, тебе придется заплатить ему гораздо больше десятки, – подал голос Габри.

Он вышел из кухни в ярко-желтых резиновых перчатках, подняв руки, словно хирург перед операцией.

– Они не так уж и плохи, – сказала Клара.

Габри недоверчиво уставился на нее. Этому пациенту явно было уже не помочь.

– Ну ладно, их нельзя назвать выдающимися, – согласилась Клара. – Но когда картина Питера в последний раз вызывала у вас хоть какие-то чувства, а тем более побуждала к действиям?

– Сомневаюсь, что цель художника состоит в том, чтобы отпугивать зрителя, – заметил Габри, стягивая с рук перчатки.

– Вообще-то, некоторые художники именно таковы. Они хотят провоцировать зрителя. Хотят разрушить ваши стереотипы. Бросают вызов.

– Это Питер-то? – хмыкнул Оливье, и Клара вспомнила, что Оливье еще не видел последних работ Питера.

– Что ты чувствовал, когда смотрел на них? – спросила Клара у Габри.

– Отвращение.

Клара молча ждала, видя, что он о чем-то раздумывает.

– Они ужасные, – сказал он наконец, – но в них есть что-то забавное. Такие до нелепости неумелые, почти бесхитростные. В них есть что-то притягательное.

– Ты говоришь про работы Питера? – снова спросил Оливье.

– Думаю, меня расстроило это чудовищное месиво из красок…

– У Питера? – настойчиво повторил Оливье. – Краски? Да брось ты.

– А ты даже не видел губ, – поддразнила его Клара.

– Каких губ? – в один голос спросили они.

– На одной из картин Питер изобразил улыбки. В этом есть что-то гениальное.