Долгий путь домой

Сказав это, она почувствовала, как у нее закружилась голова. Габри болтал о том, что если на картинах, которые он видел, что-то и изображено, то оно мягкое и пахучее. Но Оливье смотрел на Клару.

– Что случилось? – снова спросил он тихим голосом.

Клара вдруг поняла, что все картины Питера, особенно та, с изображением губ, – это ее сводчатые окна. Рамы, через которые она может заглянуть в жизнь Питера. Так же как Оливье смотрел на Габри в окно тем морозным вечером.

Как и Оливье, она отчетливо увидела, что Питер счастлив. Вот в чем состояло послание его картин. Он экспериментирует, он в поиске. Он оставил позади все, что безупречно с художественной точки зрения. Разорвал путы, нарушил правила и пустился в плавание, оставив на берегу знакомый мир. Он исследует. И наслаждается жизнью.

Его работы являли собой хаос. Но таково свойство эмоций.

Клара заглянула в окно его творений и увидела, что Питер счастлив.

Наконец-то.

Без нее.

Оливье оглядел бистро в поисках салфетки, чтобы дать Кларе. И только тут заметил, что она скрутила льняные квадратики в виде разных фигурок. Намеренно она сделала это или нет, но салфетки выглядели как существа из водных глубин, выброшенные на берег Трех Сосен. На столы в бистро.

Оливье предложил Кларе салфетку, и та с удивлением взяла ее. Она не отдавала себе отчета в том, что сделала с салфетками. И в том, что плачет. Она прижала морское чудовище к щекам, спрашивая себя, что увидел Оливье в ее слезах.

Гамаш швырнул мячик и проводил взглядом Анри, который бросился вдогонку за игрушкой по высокой траве, среди полевых цветов.

Гамаш поднимался по холму в сторону от деревни, к лугу за старой мельницей. Хотел побыть наедине со своими мыслями.

Он понимал значимость того, что сказала Рут о творческом процессе. Понимал важность ее слов. И чувствовал: ответ где-то рядом. Почти на кончике языка.

Бросок – и Анри несется за мячиком. Бросок – и поиски.

Ощущение беды. Тоска по дому. Тоска по любви. Слова Роберта Фроста не давали ему покоя.

Комок в горле. Каждый акт творения приходит из одного места, сказала Рут. И каждый акт творения начинается с акта разрушения.

Питер демонтировал свою жизнь. Разбирал на части. Заменял на что-то новое. Перестраивал.

Бросок – и поиски.

И картины были моментальными снимками происходящего с ним.

Вот почему он хотел их сохранить. Как свидетельство. Записки путешественника. Дневник.

Рука Гамаша замерла. Анри, виляя хвостом и всей задней частью, не отрывал глаз от медленно опускающейся руки с мячиком.

Наконец Гамаш бросил мяч, и собака вслед за мячиком нырнула в луговую траву.

Питер оставил дом физически, эмоционально и творчески. Он отвернулся от всего привычного, всего безопасного.

Если прежде он предпочитал приглушенные тона, то теперь использовал яркие контрастные краски.

Если прежде образы на картинах были четко прописаны, то теперь они стали хаотичными, своевольными, сделанными кое-как.

Если прежде его картины были почти болезненно самодовольными и даже претенциозными, то теперь они стали глупыми, игривыми.

Если прежде Питер придерживался правил, то теперь он нарушал их. Его первый акт разрушения. Эксперименты с цветом, перспективой, расстоянием и пространством. Он пока далек от вершин, но если будет продолжать попытки, то придет туда, где хочет оказаться.

Этот новый Питер был готов попытаться. И потерпеть неудачу.

Гамаш сделал шаг вперед, приближаясь к ответу. Уже видя его перед собой, Анри потерял мячик в густой траве и рыскал по ней носом вниз, задницей вверх.

Время от времени он оглядывался на Гамаша – не подскажет ли, но Арман погрузился в собственные поиски.

Если прежде картины Питера были абстрактными, то теперь… теперь…

Анри радостно поднял голову. Он держал мячик в пасти вместе с пучком травы и цветов.

Анри уставился на Гамаша. Гамаш уставился на Анри. Оба нашли то, что искали.

– Молодец, – сказал Гамаш псу. Он забрал у него слюнявый теннисный мячик и прицепил поводок к ошейнику. – Молодец.

Они поспешили назад в Три Сосны, и мысли Гамаша бежали впереди.

Хотя Морроу жили за городом, Питер удерживал природу на расстоянии руки, полагая, что это территория любителей. Натюрморты, ландшафты. Все слишком образно, слишком очевидно. Недостойно выдающегося художника вроде него. Того, кто видел мир более сложным. Абстрактным.

Гамаш полагал, что брызги краски на последних работах Питера были пробами, но все же абстрактными. Первыми попытками упорядоченного разума на пути к хаосу.

Но если Питер оставил в прошлом все остальное, то почему бы не оставить и прежний стиль?

Что, если его картины вовсе не абстрактные?

Что, если Питер писал то, что видел?

Гамаш постучал в дверь Клары и открыл ее.

– Клара?

Никто не ответил.

Гамаш обвел взглядом деревенский луг, посмотрел на бистро.

– К черту все, – сказал он и вошел в дом Клары.

Картины оставались там же, где их оставили, – на кухонной стене.

Гамаш пристально посмотрел на них, потом подошел к тем, что все еще лежали на кухонном столе, придавленные солонкой, перечницей и щербатыми кофейными кружками.

Вытащив из кармана телефон, он сфотографировал картины и вышел из дома.