Долгий путь домой

Гамаш встал и повернулся. В дверях стояла Мирна с буханкой, пахнущей как банановый хлеб.

– Вы о чем? – спросил он.

Она повела рукой сверху вниз, намекая на его облачение и на само его присутствие здесь.

Он посмотрел на себя, вспомнил, что все еще в халате и тапочках, и поплотнее запахнул полы.

– У вас с Кларой пижамная вечеринка? – спросила Мирна, кладя теплый хлеб на кухонный стол.

– Разве это дом Клары? – спросил Гамаш с преувеличенным недоумением. – Черт. Опять!

Мирна рассмеялась. Она прошла к кухонному столу, толстыми ломтями нарезала хлеб и намазала его маслом, пока Гамаш разливал кофе.

– Какие новости? – спросила Мирна.

Он ввел ее в курс дела касательно «Сада космических размышлений».

Она забросала его вопросами, все они начинались с «почему», и ни на один из них у него не было ответа.

– Так уже лучше, – сказала Клара, возвращаясь в кухню и наливая себе кофе.

Все трое уселись и уставились на последние картины Питера, словно в ожидании начала шоу.

Если картины, написанные Питером в «Саду космических размышлений», выглядели так, будто у него взорвалась голова и ее содержимое оказалось на холсте, то на последних полотнах у него взорвались внутренности.

– Что-то случилось с Питером в «Саду космических размышлений», – сказал Гамаш. Он поймал себя на том, что ему нравится произносить это название, и дал себе обещание произносить его каждое утро, предаваясь раздумьям в своем саду. – Он уехал оттуда и вернулся в Канаду. И написал вот это.

– Откуда мы знаем, что эти картины созданы не в саду? – спросила Мирна, указывая ломтем бананового хлеба на три полотна, прибитых к стене.

– Потому что Питер оставил вон те три, – Гамаш показал своим ломтем на картины, лежащие на столе, – чаду Марианны зимой, когда вернулся из Дамфриса. А те большие он отправил по почте позднее.

– Ergo[56], он написал их по возвращении из Канады, – сказала Клара.

– Ergo? – с нажимом произнесла Мирна.

– Только не говори, что никогда не хотела использовать это слово, – огрызнулась Клара.

– Больше не хочу, потому что услышала, как оно звучит.

Они замолчали, разглядывая работы Питера.

– Вы думаете, это тоже пейзажи? – спросила наконец Мирна.

– Да, – ответил Арман, хотя и без особого убеждения.

Картины не были похожи ни на один из пейзажей, какие он когда-либо видел. Кроме порхающих губ, все остальное вообще было ни на что не похоже.

– Клара, – медленно произнес Гамаш, растягивая ее имя. Выигрывая время, чтобы сформулировать мысль. – Скажите еще раз, как вы поступаете с неудавшимися картинами?

– Я их сохраняю и вытаскиваю на свет божий в паузе между проектами.

Гамаш задумчиво кивнул:

– И что вы с ними делаете?

– Я вам уже говорила, – ответила Клара, озадаченная этим вопросом. – Я на них смотрю.

Гамаш ничего не сказал, и Клара удивилась, к чему это он ведет. И вдруг ее глаза расширились. Она вспомнила, что делала со своими старыми картинами.

Она поднялась, вытащила кнопки из стены и сняла картину Питера, ту, что с губами.

– Мы повесили картины так же, как они висели в спальне у ребенка Марианны, – сказала она, когда Мирна и Арман бросились ей помогать. – Но если они были повешены неправильно? Подписи нет, и определить, где верх, а где низ, невозможно.

Она снова прикнопила картину. Вверх ногами. Все трое отступили, чтобы посмотреть, что получилось.

Получилось вовсе не вверх ногами, а именно так, как нужно.

– Черт меня побери, – пробормотала Мирна.

Всплески яркой краски превратились в широкую бурную реку. Выразительные красные губы стали волнами. То, что казалось деревьями, обернулось утесом.

Они втроем стояли перед творением Питера в том виде, в каком его задумал автор. В картине не было ничего легкомысленного, ничего веселого. Питер изобразил огромную, бесконечную реку печали.

– Я знаю это место, – сказал Гамаш.

Глава двадцать первая

– Арман… – Рейн-Мари появилась в кухне Клары с листком бумаги. – Констебль Стюарт прислал ответ.

Она с ошеломленным видом протянула Гамашу распечатанное электронное письмо.

Он взял распечатку и показал жене на стену с картинами, а сам принялся читать письмо, все больше и больше хмуря брови.

Наконец он отдал листок Кларе и подошел к Рейн-Мари, которая рассматривала картины.

– Все в порядке? – спросил он, заметив, какая она бледная.

– Oui. Питер наконец понял, как изображать эмоции, и пишет вот это. – Она помолчала. – Бедняга.

– Идем-ка со мной, – сказал Гамаш.

Они отошли от печальной картины на стене и вернулись к «Саду космических размышлений» на сосновом столе.

Клара закончила читать и передала листок Мирне.

– Вы ведь этому не верите? – спросила Рейн-Мари, кивая на письмо в руках Мирны.

– Одна невероятная вещь до завтрака?[57] – произнес Арман.

Он положил растопыренную ладонь в центр одной из картин Питера, лежащих на столе. И повернул ее.

Только тогда они увидели, что сделал Питер.

На этих картинах он не творил что-то, а хотел запечатлеть что-то. Мгновение в саду, погруженном в сумерки.

То, что выглядело как круг из камней, после переворачивания картины действительно оказалось кругом из камней. Высоких, монолитных, серых.