Долгий путь домой

– Нет. Я думала об этом, но ведь Питер сам мог показать их ему и все же не сделал этого. Если он решил не показывать, то и я не должна. – Она внимательно посмотрела на Гамаша. – А что? Вы считаете, нужно?

Гамаш помедлил с ответом:

– Не знаю. По правде говоря, не вижу в этом особого проку. Просто мне любопытно.

– Что именно?

– Что о них скажет Шартран, – признался он. – А вам – нет?

– «Любопытно» не то слово, – усмехнулась Клара. – Скорее страшновато.

– По-вашему, они так плохи?

– По-моему, они странные.

– И что тут страшного? – спросил он.

Клара поразмыслила над его вопросом, взвешивая холсты в руке.

– Боюсь, что люди, увидев их, подумают, что Питер рехнулся.

Гамаш открыл рот, но снова его закрыл.

– Валяйте, – сказала она. – Говорите, что у вас на уме. Питер рехнулся.

– Нет, – возразил Гамаш. – Нет. Я собирался сказать кое-что другое.

– И что же такое вы собирались сказать?

Клара вовсе не ершилась, она действительно хотела знать.

– «Воинственные матки», – произнес Гамаш.

Клара уставилась на него. Она могла бы всю оставшуюся жизнь гадать, что собирается сказать Арман, но никогда бы не додумалась до этих двух слов.

– «Воинственные матки»? – повторила она. – А они-то тут при чем?

– Несколько лет назад вы сделали серию скульптур, – напомнил он. – Это были матки разных размеров. Вы украсили их перьями, кожей, кусочками мыла необычной формы, наклейками, листьями, кружевами и бог знает чем еще. И представили их на художественной выставке.

– Да, – рассмеялась Клара. – Как ни странно, я их все еще храню. Хотела подарить одну матери Питера на Рождество, но струсила. – Она снова рассмеялась. – Делать-то я их могу, а у меня самой ее нет. Воинственной матки то есть.

– Эта серия возникла не так уж давно, – напомнил ей Гамаш.

– Верно.

– Вы не жалеете, что сделали ее?

– Конечно нет. Это было так весело. И удивительно воодушевляюще. Все считали, что я валяю дурака, но это было нечто совсем другое.

– И что же?

– Очередная ступенька лестницы.

Гамаш кивнул и поднялся. Но прежде чем уйти, он наклонился и шепнул Кларе на ухо:

– И я уверен, все вокруг думали, что вы рехнулись.

– Он был не просто ненормальный, – сказал профессор Мэсси. – Он был душевнобольной.

Он перевел взгляд с одной женщины на другую. Они сидели в его учебной мастерской в колледже. Профессор уступил Рут свой любимый стул. Тот, что стоял перед открытым пространством, занятым свертками защитной пленки для пола, мольбертами, засохшими палитрами. В углу лежали стопки чистых холстов, а по стенам висели в произвольном порядке собственные картины Мэсси, необрамленные. Они радовали глаз, оживляли и согревали помещение.

– И это была не какая-то шуточная болезнь, – продолжал профессор. – Тут дело не в эксцентричности. Он стал опасен.

– Опасен? То есть склонен к насилию? – спросила Рейн-Мари.

Она изо всех сил пыталась удержать внимание пожилого профессора, но он никак не мог сосредоточиться на ней надолго. Его взгляд то и дело возвращался назад.

К Рут.

А Рут, со своей стороны, совсем потеряла разум. Но, как показалось Рейн-Мари, обрела сердце.

Старая поэтесса захихикала, когда профессор Мэсси пожал ей руку.

Они приехали получасом ранее, без предупреждения, хотя Рейн-Мари позвонила секретарю узнать, будет ли профессор на месте.

Он был на месте.

По-видимому, он всегда был на месте. И теперь Рейн-Мари стала замечать другие вещи. Подушку и аккуратно уложенные поверх нее одеяла рядом с потрепанным диваном.

Микроволновку на столе рядом с заляпанной красками раковиной. Электроплитку. Маленький холодильник.

Она оглядела классную комнату и поняла, что та похожа скорее на мастерскую, чем на аудиторию. И скорее на чердачное помещение – жилое помещение, – чем на мастерскую.

Рейн-Мари снова посмотрела на старика. На нем идеально сидели отглаженные вельветовые брюки, накрахмаленная хлопчатобумажная рубашка, легкий вязаный жилет. Все чисто. Аккуратно.

Как же так получилось? Были ли у него когда-нибудь жена и дети? Дом в Аннексе?[76]

Может быть, дети уехали. Жена умерла.

А он перестал ездить домой. И мастерская превратилась в его дом. Здесь его окружали знакомые успокаивающие запахи. И чистые холсты. Сюда в любой час могли заявиться студенты. Задавать ему вопросы. Выпить пива, съесть сэндвич и поговорить о претенциозной чепухе.

Рейн-Мари взглянула на холст на мольберте.

Как давно он находится там пустой?

– Нет, не к насилию, – ответил профессор Мэсси. – По крайней мере, не к физическому. Пока. Но мы не могли рисковать. Себастьян Норман склонен к мессианству. Он из тех людей, кто придерживается твердых, непоколебимых взглядов. Мы, конечно, не знали этого, когда нанимали его. Он должен был преподавать теорию живописи. Вы можете подумать, вполне безобидный курс. – Мэсси улыбнулся. – Мы, видимо, не очень четко объяснили ему, что он должен преподавать теорию живописи, а не свою собственную. И довольно быстро поняли, что у нас с ним проблема.

– В чем она заключалась? – спросила Рейн-Мари.