Долго и счастливо

Повторяю, я успел познакомиться с ними раньше. В Мадриде, к примеру, на похоронах Хименесов. Уже там я научился ненавидеть тех, со свастикой, до боли в стиснутых зубах, до исступления, хоть все обстояло не так просто. У меня во взводе было двое немцев: учитель из Дюссельдорфа и деревенский парень из-под Фленсбурга.

Они были с нами, а все-таки…

Я объяснял им: вам нечего стыдиться, не будьте олухами, парни. Адольф — это не Германия.

Но ведь я лгал: он все лучше управлялся с ними, немцами. Не только при помощи палки, пули и концлагерей. Адольф подкупал баварцев, саксонцев, пруссаков воплями об их абсолютном величии. Он не призывал германского их имени всуе. Они шли колоннами, громыхали сапогами по мостовым красивых городов, держали равнение направо, четко, по линеечке выкидывали правые лапы при возгласе «хайль». Так было. И это ему удавалось. Гано из Дюссельдорфа говорил: эта скотина превращает народ в толпу, толпу в сброд, а сброд в орду. Поэтому я совсем не удивляюсь Августу из-под Фленсбурга, который вместо того чтобы уйти с нами из Испании через Пиренеи, дезертировал нежданно и навсегда. Сделал он это в Палафругеле.

Он удрал через пустую каменную конюшню, накинув на свою тощую шею петлю из ремня, украденного у погонщика мулов.

— И речи быть не может, — говорил он нам накануне (а мы как раз возвращались с митинга, на котором интербригадовцы еще раз потребовали отправки на фронт, отказываясь от эвакуации, навязанной дипломатами).

Август смеялся над митингом, надо мной, а больше всего над самим собой.

— Alles Scheiß! Все дерьмо! — кричал он. — Все они уже у него! Он всех их подмял своим черным задом!

Он говорил, что знает своих и уверен: оба его брата, например, и обе сестры, и вся деревня, и, наверное, вся округа уже по ту сторону. Он говорил, словно видел: Мадрида нет, значит, будут парады в Берлине, Кёльне и всюду — и во Фленсбурге тоже. Даже ветераны пойдут на площадь перед ратушей: маршировать, кричать, вышагивать под музыку. По этому поводу и сам старый энергичный и работящий фатер Августа с утра начнет чистить всевозможные свои медали и дышать на Железный крест, который (вместе с искусственной ногой) он привез ранней весной шестнадцатого года из славного форта Дуомон.

Август перед смертью оставил отцу письмо: Herrn Joseph Keller, Altdorf, neben Flensburg[29]. Мы не прочли того, что он написал, и не отослали письма. Слишком весело позабавились бы им почтмейстеры из фленсбургского гестапо.

Я знаю, Августу было гораздо хуже, чем мне. Жил он недолго и несчастливо. Но в сентябре тридцать девятого, в роще на Оксивье, и позже, в грязных оврагах Бабьего яра, я, пожалуй, ненавидел даже и Августа. Ненавидел его братьев, сватов, его теток и пратеток, всех этих схваченных за гордо и оболваненных воплями о сверхвеличии немецкого народа. Я слышал этот вопль. Солдаты Гитлера говорили со мной на старом немецком жаргоне, — Kriegsdeutsch — на военном жаргоне. Выли, сбрасывая бомбы, заходившие в пике «юнкерсы», артиллерия била с земли и моря, рвалась шрапнель, гранаты, мины, снаряды всевозможного калибра, строчили станковые, ручные пулеметы, автоматы — и все это сливалось в страшное бормотание и гул, от которого все больше и чаще умолкали мы, мертвые, раненые и те еще живые, теснимые с рубежа на рубеж, вынужденные переходить к обороне, впадающие в безнадежность.

Шестнадцатого сентября в начале пятого у нас оставалось уже только по десять, по пять, по одному патрону.

Это была третья моя война. Я знал, вопреки всему: это только начало. Две недели призывали мы на помощь бога, армию «Лодзь», союзников и отчизну, упорно сражаясь, проклиная, молясь более чем напрасно. Многие бросали оружие, растворялись в ночи, бежали. Я был в той тысяче, которая устояла. Еще пригожусь, думал я, уткнувшись мордой в высохшую траву, исполненный отчаяния и ненависти. Но говорил себе: если тебя вот сейчас, сию минуту не добьют сапогом или прикладом, не проткнут штыком, у тебя впереди еще хватит дел.

Мне нечем было стрелять. Их цепь надвигалась на нас, они шли уже в полный рост. Только метрах в десяти позади меня еще вели огонь командир и горстка офицеров. Что же за жалкая это была пальба: несколько обойм, несколько пистолетов против заключительной атаки Баварской пехотной дивизии, корпуса Каупиша и эсэсовцев Эберхардта.

Полковник выстрелил последним. У него остался один патрон — последний польский патрон на этом участке фронта. Полковник вскинул руку. Из правого виска кровь хлынула на заросшую щеку, на воротник и эполет.

Момыш-улы слушал, и это ему не понравилось.

— Зачем? — сказал он. — Зачем он так кончил войну? По-моему, плохо сделал.

С луга доносился звон косилки. Работала она тяжело, травы здесь высокие и жесткие.

— Ты знаешь, паша? — сказал я. — Я начал эту войну с косой. Знаешь, что такое коса?