Долго, счастливо

- Не знаю, - честно признаюсь и потягиваю горячий чай, который при моей температуре становится эликсиром - причем очень вкусным, в отличие от зелий. И плед, в который ты меня укутал, так точно сходится с моими глупыми горячечными желаниями, что ничего не остается, кроме как улыбнуться сквозь слабость.

Хмурюсь:

- Плохо, - я ненавижу это делать, тем более в таком положении, но приходиться наколдовывать еду. Сделав сытный обед, достаточный, чтобы ты его съел, не начав канючить, я вновь трогаю твой лоб. - Если после обеда температура не начнет спадать, будешь пить другое зелье.

Я, доев, насупленно смотрю на тебя и обиженно подбираюсь ближе, чтобы ткнуться носом в грудь и засопеть. Судя по твоему голосу, обещанное другое зелье будет на вкус чем-то вроде Костероста или даже Оборотного, а мне и так плохо... и из всего моего сбыточно-несбыточно-желанного списка остались только ласковые слова.

Я ведь уже говорил, что, когда болею, становлюсь ужасно капризным?

Я поглаживаю тебя по волосам, обдумывая, что делать дальше. Лучше всего уложить тебя спать, а самому заняться зельем, но заснешь ли ты?

- Тебе надо выспаться.

Выспаться. Я не хочу спать, когда я болею, весь сон куда-то улетучивается. Собственно, из-за этого я и становлюсь ужасным ребенком - когда хочется спать, но никак не спится, можно еще и не так артачиться. Прижимаюсь к тебе и тихо прошу:

- Полежи со мной? - я знаю, я горячий, и тебе жарко, когда я так тесно обнимаю тебя, но мне это нужно. Только сегодня, обещаю.

Я несколько секунд смотрю на тебя и поднимаюсь с кровати. Чтобы снять одежду и остаться в белье - так легче лежать под теплым одеялом рядом с тобой, да и человеческое тепло оказывает, порой, намного лучший эффект. Возвращаюсь и притягиваю тебя к себе, возвращая в объятия:

- Постарайся уснуть.

Я счастливо улыбаюсь и прикрываю глаза, чтобы незаметно потом уснуть. А пока что я могу наслаждаться тем, что впервые в жизни, когда я болен, рядом со мной есть кому полежать, и есть кому пострадать от моего ущербного характера во время болезней. Нет, он и в здравствии не сахар, я знаю, но сейчас ведь я наверняка невыносим. И поэтому ценно вдвойне, что ты разрешаешь мне вот так обниматься, тихо дышать куда-то тебе в грудь и очень редко касаться ее губами, просто потому что сил нет даже на простое «Люблю тебя».

Я продолжаю поглаживать тебя по волосам, пока не замечаю, что ты все-таки уснул. Сейчас сон у тебя очень хрупкий и приходится выбираться крайне осторожно, и сразу же вернуться, когда зелье готово. Даже удивительно, что ты еще спишь, но это хорошо - тебе нужны силы.

Сквозь мутную пелену сна - тревожного, полного страшных мест, случаев, падений и аварий, - я слышу чей-то голос. Я не разбираю слов, только думаю, что хорошо бы позвать тебя - Северуса, моего

Северуса, самого близкого и родного на свете человека. Я падаю и падаю, эта Бездна чем-то похожа на ту, куда упал Сириус, и спасти меня можешь только ты. Почему-то я в этом уверен, как бывают люди уверены только во сне: эта уверенность происходит не оттуда, а из реальной жизни.

Ты бредишь, подтверждая мои опасения относительно того, что температура сразу не спадет. Я вновь ложусь и прижимаю тебя к себе, поглаживая по волосам. Ты долго не успокаиваешь и приходится позвать тебя по имени и осторожно встряхнуть, чтобы помочь очнуться от кошмара.

Я открываю глаза, и мой кошмар, как и обычно, улетучивается сразу же, не оставляя у меня в памяти и следа того, в чем мне пришлось побывать. Ты рядом, ты обнимаешь меня и смотришь встревоженно - так, что мне сразу же становится очень стыдно за то, что я заболел. И еще более стыдно мне за то, что я, как всегда, наверняка звал маму. Поднимаю на тебя глаза и тихо спрашиваю:

- Я кого-нибудь звал во сне?