Долгое дело

– Товарищ капитан, разрешите задать хозяюшке вопросик?

– Пусть парнишка разузнает, – поддержала она.

Петельников кивнул.

– Анна Григорьевна, погода какая стояла?

– Тепло было, не по-осеннему.

– А в чем вы были одеты?

– Юбка, курточка, а сверху белый халат...

Петельников и Кашина переглянулись. Леденцов это заметил и быстро проговорил:

– В нашем деле важны мелочи, товарищ капитан.

– Правильно, об этом и в кино показывают, – подтвердила хозяйка, всплеснула руками и суетливо зачастила: – Вспомнила, господи! Часов этак в одиннадцать подходил задумчивый мужчина в очках, выпил стакан молока и сильно огорчился, что первая цистерна скисла. Все спрашивал, как да почему...

– Какой он из себя? – оживился Леденцов, хватаясь за вздыбленный чуб.

– Это Рябинин, – вставил Петельников.

– Вопрос снимается. А в тот день краник заедало?

– Да его на дню несколько раз заедает.

– Постукивали?

– Постукивала.

– А молоточек где лежал?

– На цистерне, пломбу там я срывала.

– За молоточком сами лазали?

Анна Григорьевна задумалась:

– Мне-то некогда. Кого-то просила... А-а, мужчина поднялся.

– Не женщина?

– Нет-нет.

– Это было до скисания или после?

– До, еще до.

– Какой мужчина из себя?

– Нормальный, как и все.

– Шатен, брюнет или как я? Одет в плащ, в полупальто или в мужской брючный костюм?

– Когда я торгую, то от всего отрешена. Знаю, что мужчина лазил, а глаз на него и не поднимала.

– Лимит вопросов исчерпан, – успокоился Леденцов, посматривая на пустое блюдо.

– Спасибо, Анна Григорьевна, – поблагодарил Петельников, уже отодвигаясь от стола. – Последний вопрос: молоток лежал на крышке цистерны?

– Да.

– А она была открыта?

– Прикрыта.

– Ее можно было приподнять?

– Можно...

– Вилена, бери рецепт печенья. Испечешь – пригласи Анну Григорьевну и меня с Леденцовым. Только для Леденцова пеки этой сдобы пару ведер.

В прихожей, надевая плащ, Петельников вполголоса похвалил:

– Молодец, Леденцов.

– Нас же интересует не мужчина, а Калязина.

– Неизвестно, что нас интересует.

– Вы, товарищ капитан, считаете, что я дурак, которого сразу видно. А меня сразу не видно. У меня такой стиль – работать под дурачка.

– Иногда ты уж слишком вживаешься в образ.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Сны бывают фантастические, глупейшие, бессвязные, кошмарные, интересные... А бывает сон цельный, какой-то художественный, с началом и концом, как небольшой рассказ...

Якобы хватают меня с двух сторон ангел и сатана (уж не Калязина ли телепнула мне этот сон?). Ангел тащит в свою сторону, а дьявол в свою. Я упираюсь, что-то объясняю... Скажу приятное ангелу – он меня тянет; скажу приятное черту – он волокет. Я их не боюсь. Они вроде бы мне знакомы, только один светленький, а второй черненький.

И все-таки черт перетянул. Захихикал, затрясся и зачастил: "Поджарю тебя, поджарю..." А я ставлю ему условие: "Только не на маргарине, а на сливочном".

Вот какой я храбрый – во сне.

Д о б р о в о л ь н а я  и с п о в е д ь. Похоже, что Рябинин схватил меня за глотку. Неужели он думает, что я буду кричать: "Пощадите!" Не-е-ет, я тоже приемчики знаю...

Лет двадцать назад в глухой деревне Слюнино одна умиравшая старуха дала мне карр-камень. Нужно выйти с ним в полночь на развилку дорог и задумать... Задумаю я Рябинину то, что он задумал для меня. Не хотела я прибегать к этому средству, да вынудили. О, карр-камень, сбрось ворога наземь...

С л е д о в а т е л ю  Р я б и н и н у. Извините, что решилась на письмо, да хочется поделиться. В войну мне было шестнадцать лет. Отец на фронте, а нас у матери четверо. Однажды мать и говорит: "Доченька, согрей воды, я сегодня умру". И стала учить, как мне с детьми без нее существовать. Под утро она умерла...

После похорон глянула я на ребятишек, на троих, все мал мала меньше. Вышла в темный коридорчик да так и зарыдала, что прямо в голос. Уж и выплакалась совсем, вытерлась, поднимаю голову – стоит передо мной мать: "Не плачь, доченька. Все обойдется. А меньшого я у тебя возьму, тебе полегче будет". Хочу я сказать, а ее уже нет. Через месяц маленький простудился и умер.

Конечно, наука этот случай объяснит, но я не очень и хочу. Свою мать я помню и в работе, и в отдыхе, и в разные моменты нашей жизни, но ярче всего помню в том коридоре – стоит она и смотрит на меня с такой жалостью, от которой сердце у меня до сих пор кровью обливается.

Уважаемая гражданка Судьбинина! Мне кажется, что вы очень добрый человек. Желаю вам длинной и нетяжелой жизни. Следователь Рябинин.

Калязина вышла из лаборатории на гравийные дорожки небольшого тенистого парка. От кустов, обстриженных, словно с них собрали чайный лист, отделилась невысокая миниатюрная девушка в брючном костюме.

– Аделаида Сергеевна, я к вам...

– Да, милочка, – не удивилась Калязина: ее знали в лицо, с ней заговаривали, у нее просили автографы.

– Я от Германа Борисовича Пинского.

Калязина глянула на нее иным, ожившим взглядом:

– Пройдемся, милочка...

Они пошли по хрусткому гравию, который тут же кончился, выпустив их на вечернюю улицу.

– Герман Борисович мне звонил. Как вас звать?

– Вера Акимова.