Долгое дело

- А через скрытую камеру. - Она поджала губы и мельком глянула на замочную скважину.

Теперь пиджак дернули спереди. Петельников повернулся к солидной.

- Товарищ сотрудник, может, Вася и не стоит пятидесяти целковых, да кот-то очень душевный. В туалет человеческий ходит. Картофельное пюре уважает. Гришку-то Литровника терпеть не мог. Фырчит, как от собачьего образа. Мягонький, бочком трется... Мы и живем-то одной семьей: я, Мария да Василий. Без него-то зачахнем. Найди котика, соколик, а?

Одна маленькая, вторая толстенькая... Теперь Петельников глянул в их лица.

У маленькой среди мелких, как песчаная зыбь, морщин смотрелись черные провалившиеся глаза, тонкий нос и тонкие подвижные губы. Она как бы двигалась на месте, переступая ногами, шмыгая носом и шевеля губами.

У полной старушки все было полным: наикруглейшее лицо, круглые глаза, округлый нос... Седые волосы, остатки седых волос, тонко застилали шар головы. Ей бы старинный чепчик. Тогда бы она походила на ту бабушку, у которой была внучка Красная Шапочка. А если не внучка, а внук? Не Красная Шапочка, а, скажем, инспектор уголовного розыска? Приходил бы он домой поздно, усталый, грязный, а она бы сидела на тахте в чепчике, подавала бы ему чистую рубашку, и свежую газету, и гречневую кашу с луком. Ну, и кот Василий...

- Леденцов, отыщешь кота? - спросил, а не приказал Петельников.

- Не могу, товарищ капитан.

- Почему?

- В отделе засмеют.

Старушки молчали, понимая, что работники милиции принимают решение. Полная скрестила руки на объемном животе. Вторая, юркая Мария, стояла тихо, сдерживалась, шевеля губами.

- В Нью-Йорке двести тысяч бездомных кошек, - на всякий случай уведомил Леденцов.

- Гады, - отозвался его начальник.

- Кто? - не понял Леденцов.

- Монополисты, - буркнул Петельников и спросил у старух: - Приметы у кота есть?

- Серенький, в тигриную полоску, с аккуратным хвостиком...

- Не худой и не дюжий, а так посреди...

- Я спрашиваю про особые приметы.

- Есть, - твердо ответила ртутноподвижная Мария. - Нечеловеческая сообразительность.

- И особливая душевность, - добавила та, которая почему-то не носила чепчика.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Возьмем человека, у которого ничего нет, поэтому он заботится о пище, одежде и жилье. Но вот у него появился хлеб, комната и костюм. Он уже думает о мясе, квартире и телевизоре. Потом он хлопочет о коньяке и коврах. Потом об импортном унитазе, автомобиле и даче. Потом... А потом у него всплывает тихая и едкая мысль: "А зачем?" Есть ковер, стало два, а зачем третий? Вот тогда он и начинает задумываться о смысле жизни. Эти думы - не от достатка ли? Нагому и голодному не до смыслов.

Тогда я рановато задумался, ибо у меня нет машины и всего один ковер, который мне приходится выбивать.

Когда-то ювелирные магазины походили на музеи: безлюдье, тишина, благоговейные взоры, обращенные на драгоценности, которые подсвеченно мерцали за стеклом, как редкие экспонаты. Но страна богатела. Теперь не было безлюдья, - за обручальными кольцами стояла очередь. Исчезла тишина, - у прилавка с янтарем вечно хихикали девушки. И не заволакивались благоговением взоры, - нынче золотом никого не удивишь.

Вера Михайловна прошлась по узкому заприлавочному коридорчику и стала в его конце, оглядывая простор стекла, света и полированного дерева. Стоишь ты посреди каменного блеска... Да что там блеска - посреди бриллиантового сияния стояла она тихо и одиноко, как заброшенная. Страна разбогатела, но не настолько, чтобы за бриллиантами копились очереди.

В этот тихий отдел ее перевели из-за больного сердца. Она согласилась, хотя от безделья скучала, путалась в этих каратах, товар свой не чувствовала и тайно ждала, что ее сократят. Слишком накладно держать человека ради одной продажи в месяц.

Людочка из отдела бижутерии, такая же яркая, как и ее синтетические броши и кулоны, пролетела узкий коридорчик и заговорила стремительно и туманно:

- Вера Михайловна, концерт по заявкам. Будете?

Лишь после третьего вопроса прояснилось, что корреспондент радио собирает пожелания для концерта по заявкам работников торговли.

- Заказывайте для себя, - отмахнулась Вера Михайловна.

- Вы старейший работник, у нас одна эстрада, закажите классику.

У них одна эстрада... Был у Веры Михайловны заветный романс, который почти не исполнялся и который бередил в ней то, что должно лежать в душе тихо и нетронуто до конца жизни. Закажешь, да ведь могут высмеять.

- Я старинные романсы люблю.

- Ха, любой.

- Тогда вот этот... "Не уезжай ты, мой голубчик".

- Не уезжай ты, мой... кто?

- Голубчик.

Людочка молча блестела модными очками и чешскими бусами. Видимо, хотела переспросить. А может быть, рассмеяться.

- Я запишу, - сказала она, доставая блокнотик из синего фирменного халата.

- Чего ж тут записывать...

Несусветные названия эстрадных ансамблей, невероятные названия дисков, непроизносимые названия заграничных мелодий и песен она, наверное, запоминала без блокнота. А вот слова романса не могла. Ведь так просто и хорошо: не уезжай ты, мой голубчик. Может быть, и передадут.