Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Когда дошло дело до жены, написал своей рукой: «Жену мою Анну Петровну благословляю образом Пресвятыя Богородицы, нарицаемые „Не рыдай мене Мати“, греческого письма, оклад с чернью, с небом, и вручаю ей весь свой дом с вотчины, с поместьи и с пожитками. И владеть ей всем и детей содержать в страхе Божием и в науке».

Ему казалось, что царь Петр и весь корабль российский уплыли в дальнюю даль, а его ждет иное: лодка через реку забвения. Однако мысль та ничуть не угнетала. И – вот что странно, – написав завещание, озаботившись наследием, которое оставлял детям, граф почувствовал себя крепче. В теле, в ногах и в груди носил тяжесть, а умом и сердцем устремлен лишь к одному – как оставить семью безбедной. Всякий день теперь он читал письма от управляющих, давал ответы…

Началась весна, потом и лето, а Шереметев сиднем сидел в старой столице, не ехал ни в Кусково, ни в иное какое место, а главное – в Петербург, где ждал его царь и весь царский двор.

А Москва тем временем сняла лучший свой белоснежный наряд, сменила на грязный глинисто-желтый, дорожный, потом надела детское платье из травки-муравки и нарядилась в зеленую фату – московский воздух зазеленел, брызнули фонтаны лип, берез, сосен… Зацвели буйные сады. И ожили боярские и княжеские подворья – доставали летние сбруи, телеги, коляски, запрягали лошадей-вяток, возили прошлогоднее сено, зерно, навоз…

Борис Петрович теперь просыпался с криком петухов, шел на свое подворье, оглядывал всё и, возвращаясь в кабинет, брался за письма.

Хозяйство шереметевское было немалое и требовало управления, между тем занимался этим фельдмаршал все двадцать лет урывками, в перерывах между битвами. Только с прошлого года, когда вышел в отставку, вник в дела с основательностью. Получая жалованье в семь тысяч рублей, имел он «20 тысяч мужеска пола» – и наследственных крепостных, от предков, и нажитых своим трудом, однако и расходы были великие: ежели не иметь хозяйского глаза, то в разорение легко прийти, он и так уже не раз принужден был вперед просить у царя жалованье.

Управлял фельдмаршал имениями примерно так же, как командовал полками, – подбирал толковых старост, заботился о них, вникая во всякие подробности: каких коров и лошадей продавать, какие мельницы сдавать в аренду, как распоряжаться оброком и прочее…

Как-то, взяв старый посеребренный сундучок, огладив его бока, открыл крышку и вынул наугад пачку бумаг, наткнулся на петровский указ о нарушениях в одежде молодых людей. «Нами замечено, – писано было в указе, – что недоросли отцов именитых на Невском и в ассамблеях в нарушение этикету и регламенту штиля в гишпанских камзолах с мишурой щеголяют предерзко. Господам полицмейстерам указую впредь оных щеголей в рвении великих вылавливать, сводить в литейную часть и бить кнутом, пока от гишпанских панталонов зело похабный вид не окажется. На звания и именитость не взирать, также и на вопли наказуемых».

Взял второе письмо – откуда оно? Про олонецкие заводы, про серные воды, в коих лечиться славно, – и отдернул руку. Письмо от Кикина! Борис Петрович поспешно замкнул сундучок.

Мысли потянулись к государю (небось ждет его), к Меншикову – главному человеку в царевичевом розыске: должно, старается выслужиться… «Да ведь хворый я!» – оправдывался граф, гоня тревожные мысли. Открыл секретер, где лежали челобитные из деревень. Стал перебирать их, ворча что-то себе под нос. Он ли не заботится о детях своих – крестьянах, на которых держится российское богатство? Ездят его приказчики по вольным землям, заманивают к себе крестьян, не гнушается он и «беглыми», дает им хозяйствовать – и никто не бежит из шереметевских вотчин! Население в хозяйстве его умножилось раза в три.

Сел за стол. Проверил, есть ли песок в песочнице, взял гусиное перо, хотел писать, но тут явился кот и разлегся на бумагах, да так распушил драгунские свои усы, что не хотелось его трогать. И Борис Петрович переместился на кровать.

– Вели звать ко мне Сафонова, – сказал Афоне.

Сафонов был грамотный секретарь. У графа перебывало их немало, сперва все иноземные, потом стал учить из своих, дворовых; из вотчинных деревень привозили способных мальчиков, они жили в доме, играли, учились с графскими детьми, дом кишел деревенскими ребятишками, потом самых толковых делал секретарями или определял на другую службу.

Из бывших крепостных был и Тимофей Савёлов, ведавший домом. Михаил Сафонов – начальник канцелярии, казначей – татарин Мустафа, горничная у жены – калмычка Анна. Десять лет стряпчим служил Аким Булатов, но некоторое время назад обнаружилось, что Булатов присвоил не только деньги графские, но и всякую «рухлядь», вплоть до серебряной посуды и дорогих мехов, и месяца три назад прогнали его.

Явился Сафонов и стал докладывать о челобитных:

– В селе Черная Грязь велено было вашей милостью открыть школу для крестьянских ребят, так подданные челобитную прислали. Пишут они: «Мы всегда исполняли свой долг, за что, милостивец, ты хочешь наказать нас, в школе той учить наших отроков?»