Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Здоровье Бориса Петровича сильно пошатнулось после стольких лет неутомимого служения и ввиду преклонного его возраста. Нравственно он должен немало страдать, переживая дело Царевича Алексея и отказавшись от участия в нем. Для человека XVII века, хотя и последовавшего за Петром в лучшую его преобразовательную эпоху, он настолько был человеком бытовым и цельным, что не был в состоянии примириться с теориями той „правды воли монаршей“, которую услужливый иерарх преподнес на благовоззрение Монаршее. Феофан Прокопович не мог быть близок человеку, которому не были чужие ни св. Димитрий Туптало, ни Иосаф Кроковский. Здоровье ли послужило благовидным предлогом отсутствия Бориса Петровича и подписи его в кровавом деле?.. Чувство верноподданническое, правильно понятое, возбраняло участие там, где совесть не могла мириться с событиями. Но ему, конечно, было больно потерять то Царское расположение, которым он дорожил, сознавая в добросовестном служении своем исполнение гражданского долга».

Ефросинья – возлюбленная царевича

Одно и то же летнее солнце стояло над Москвой и Петербургом.

Одно и то же небо, омытое ночным дождем, висело над двумя столицами. Одна и та же грязь лежала на дорогах. И сходный дух витал над сумрачными головами двух человек, когда-то нераздельно близких, – царя Петра в Петербурге и графа Шереметева в Москве…

В ночь у Петра случился приступ – расширились глаза, задергалась щека, конвульсии разбили тело, и только Катя, владевшая какой-то тайной влияния на царя (оно похоже было на дуновение ветра, на свет, течение воды), сумела успокоить измученного государя. Взъярился он вестями, которые принес Толстой от Ефросиньи.

Спросив ее, писал ли кому письма Алексей? – получил ответы: «жалобы на отца писал многажды», «от отца ушел для того, что отец немилостив» и «наследства он, царевич, весьма желал и постричься отнюдь не хотел». Потрясенный, Петр читал Екатерине строки допроса Ефросиньи: когда Алексей станет государем, то будет жить в Москве, а летом в Ярославле, а Петербурга не станет, и кораблей тоже, – и не верил своим глазам.

О, если бы это была только бабья болтовня! 18 мая и сам царевич – как ни изворачивался, как ни менял показания! – признался, что видел поддержку у князя Якова Долгорукого, у Печерского митрополита, в главной армии у Шереметева, и ежели бы пришел к власти, то все бы «к нему пристали».

– Катя! Катя моя, что делать? На кого надеяться? – Царь чуть не бился головой о стену.

Она брала его голову в руки, гладила – и он утихал.

И еще одну беседу с сыном имел Петр. Алексей то бледнел, то краснел, то дерзил и упорствовал – и с того дня будто отринул Петр от себя сына, будто руку себе отрубил. Блудный сын промотал лишь наследство отцовское, а этот – хотел державу разрушить!..

Оскорблен был царь словами его о Долгоруком и о Борисе Петровиче, злые мысли о старых сподвижниках точили душу. Оба образованные, аристократы, оба казались верными преобразователями! Князь Яков по-хорошему упрям, независим, однако людей, из низов приближенных, не желал одобрять. Шереметев тоже мирился с ними скрепя сердце, не желая почитать Ягужинского оттого, что он сын органиста… И медлительностью своей Шереметев раздражал царя, вот и нынче не едет, – по Петербургу уж ползут слухи, что Шереметев неспроста сидит в Москве, скоро суд, а главного человека в Петербурге нету, не иначе он на стороне Алексея…

Европейский ученый Лейбниц говорил, что государственный механизм подобен хорошим часам, в которых колесики, стрелки заведены хорошим мастером – государем. Сановники же его, сенаторы и есть те колесики. Оттого-то и написал Петр два письма перед судом царевичевым – Сенату и Синоду. Ну-ка, господа министры, решайте участь царского сына!.. Как отец, как государь, конечно, мог бы один вынести приговор, однако сказал: «Боюсь Бога, дабы не погрешить, ибо натурально есть, что люди в своих делах меньше видят, нежели другие в их. Також и врач, хотя б и искусен был, не отважился свою болезнь сам лечить, но призывает других».