Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Святые отцы не дали прямого ответа на его письмо, они лишь сделали выписки из Священного Писания, высказавшись в том роде, что, мол, государю самому надлежит решать, «какими прецедентами желает он руководиться»…

Ах, сенаторы, вы не все желаете являться на тот суд? Ах, священное духовенство, не хотите брать на себя решение, желаете сохранить чистыми руки свои и сердца?.. Если так же мог бы и царь! Невозможно сие, Петру выпало иное бремя – быть капитаном корабля, а снасти вы, бомбардиры, князья, бояре! Суд ваш – я, мой же судья – Творец небесный!..

Вспоминая Полтаву и… табакерку Петра

…Совсем иным исполнен был Шереметев. С той ночи, когда заблудился в собственном доме, на лице его часто появлялась блуждающая улыбка, умиленное выражение. А еще: то, что было вчера, забывал, а что давно было, оживало. Он лежал в своей постели, почти не вставая, и в памяти проплывали картины славных дней… Как преследовал он Карла, чуть не полонил – достался лишь конь королевский с седлом, что хранится в его кабинете…

Более всего вспоминался тот веселый год – 1709-й, и не только битва, но начало года, когда стояли они в Сумах и ждали Алексея.

Зима, алые восходы и закаты, черные леса… Лютые морозы – если взглянуть против солнца, меж деревьев, снежинки блестят бриллиантами… А потом – зимняя радуга, цветная радуга на небе, примета доброго начала…

Вечерами сидели они, склонившись над картой. Царь был весел. «Будет ли у нас, Борис Петрович, порядок, как у короля шведского?» – «Будет, государь, вот потомим еще, сделаем ему несколько убегов – и расстроится его порядок, а у нас, напротив, – порядок, как в версальских огородах», – отвечал Шереметев. Понравилось царю это сравнение, то и дело потом поминал про версальские огороды…

За окнами потрескивало, звезды в полную силу, ночь была лунная – и вдруг раздалось конское ржанье, храп, топот… Ждали царевича с рекрутами – и точно! Царь вскочил, выбежал в чем был во двор. Алексей, закутанный до бровей, в тулупе, заиндевелый, но живой и с рекрутами! Петр схватил его в охапку и чуть не на руках втащил в избу.

Приказали накрыть столы, подали еду, питье. Борис Петрович сам проследил, чтобы царевича согрели, переодели, уложили. Однако из-за стола раздался зычный глас:

– Иди сюда, Алешка! Вот тебе лекарство! Попияхом, братие? Себя не распускай, не притворяй, борись!

Они сели рядом, и Петр, обняв сына, говорил:

– А ты молодец, Алешка, в этакую стужу привел полки!

Но потом зашла речь о монастырях, госпиталях, о монахах.

– Ты на меня за них обиды не держи, – заметил Петр. – Подумай своей головой: любят они свое отечество, коли не желают раненым отдавать строения свои?.. Среди них тоже есть люди, а есть людишки! Видал я в Нижнем, как у Строганова монахи иконы расписывали: лик Христов с господина своего, каково сие, а?

Алексей сидел бледный, а тут стал краснеть – он и спорить с отцом боялся, и соглашаться не мог. Шереметев с тревогой следил – не поссорились бы. Царевич в дороге простудился, его лихорадило, а царь жаловался ему на ссоры между сподвижниками, на ревность их, которая есть «обманка амура»… Пьян? Не пьян? «Что будет, когда не станет меня, государя? Растащат страну! – И добавил четко: – Аще мене изгнаше, и вас понежут».

Царевича трясло, лицо покрылось пятнами. Увидев его горячку, Петр сразу отрезвел, даже испугался.

И с каким же усердием принялся он ухаживать за сыном! Сколько часов сидел возле, не спуская глаз с бредившего больного! Не похож стал на беспощадного, неугомонного государя, не сидевшего и минуты без дела. Буйная голова его склонялась, плечи согнулись, он чуть ли не целовал руки сына – никогда не видел его таким фельдмаршал.

А потом взял нож, кусок березы и принялся вытачивать табакерку…

Как здоров стал Алексей, царь тут же уехал, а табакерка та осталась в сундучке Шереметева – память о морозных днях в Сумах, маленькая, забавная табакерка… Порой вынимал он и разглядывал хитроумный рисунок.

Было первое июля, духовитый теплый вечер. Из Ярославской вотчины как раз прибыли телеги, полные свежего меду, масла, муки. Анна Петровна наблюдала во дворе за разгрузкой. Борис Петрович глядел из окна, а с десяток ребятишек, графских и дворовых, играли в бабки.

С Моховой повернула знакомая коляска – желтый кожаный верх, черная основа, въехала в их переулок, и из нее вышел Владимир Шереметев с какой-то молодой женщиной.

Через короткое время была она представлена графскому семейству как гувернантка, приехавшая из Данцига для обучения и воспитания детей.

– Мадам Штрауден, – сказала, приседая.

Граф и графиня расспросили, как попала сюда, о семье. Оказалось, что стройная женщина с густыми темными бровями, придававшими суровость ее лицу, – одинокая вдова, желает посвятить свою жизнь детям. По утрам она обливается холодной водой, делает гимнастику и с собой имеет целый баул нужных книг, к тому же знает немецкий, шведский и французский языки. Гувернантка пришлась по душе не только графу и его супруге, но и Марье Ивановне, которая хоть и добра, однако отчего-то очень разборчива в людях.