Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

– Так вы, должно, Наталья Борисовна, графиня Шереметева?.. О, знатного человека дочь! – Он сел рядом, прикрыл ей ноги полостью медвежьей, наклонил голову: – К вашим услугам – князь Иван Алексеевич Долгорукий! – И крикнул извозчику: – Гони к Фонтанной!

В доме меж тем поднялась изрядная хлопотня – искали беглянку. Увидав подъезжающие санки, слуги высыпали на крыльцо, а бабушка замерла у окна.

У ворот князь велел осадить лошадей, взял пострадавшую девушку на руки и понес к крыльцу. Глаза его, веселые, черные, неотступно глядели на нее, да и она, отчего-то забыв о боли, не могла отвести от него взгляда, будто завороженная. Вот он ласково улыбнулся, явно любуясь ее нежным румянцем, серьезными серыми глазами, лицом, окаймленным серебристым платком с черной полосой, слегка прижал к себе и коснулся губами ее пальцев. От рук его исходил некий жар, и Наталья впервые почувствовала истинно мужскую силу. Она смутилась, заалела и, смущенная его смелостью, вскинула темные, густые, словно бабочки, ресницы…

А в доме продолжалась беготня, слуги голосили, толклись в сенях; сверху по лестнице, шурша юбками и ворча, спускалась Марья Ивановна, Дуняша охала про себя.

По-хозяйски ощупав ногу, бабушка послала за лекарем, однако особого сочувствия не выказала, а вместо этого принялась распекать внучку:

– Виданное ли дело? Эко! – убежала не спросясь, укатила неведомо куда… Вот тебя и наказал Господь!

Потом обратила внимание на офицера:

– Кто таков?

Князь представился, выражение лица бабушки изменилось.

– Неужто Долгорукий князь? Так вот ты каков, батюшка! Хорош! – Она оглядела его: – Знавала я одного Долгорукого, да и прочих тоже… А молодого князя в первый раз вижу… Мерси тебе за Натальюшку… Князю Василью кланяйся от меня.

– Благодарствую! – щелкнув каблуками, он поклонился и, бросив еще раз взгляд на юную графиню, удалился.

Вместе с креслом, в котором она сидела, Наталью подняли наверх, в бабушкину комнату. Явившийся туда лекарь осмотрел ногу и объявил, что сие есть растяг, надобны покой и холод. После тех процедур беглянку покормили, и бабушка велела всем выйти. – Оставьте меня с внучкой одну… – сказала.

В доме стало тихо, лишь позвякивали старинные, с петухом, часы.

Любила Наталья бабушкину комнату, тут было уютно, все дышало стариной – сундучки, рундуки боярские, шкатулки, пяльцы, вышиванье на резном столике, парчовые нити… Руки ее всегда чем-нибудь были заняты. Вот и теперь, вынула тонкий шелк, пяльцы, иглу и принялась вышивать возду́х – пелену, вклад свой в Богородицкий монастырь. Монастырь этот с давних пор опекали Шереметевы. Внучка лежала на диване кожаного покрытия, а бабушка восседала в кресле с львиными головами. Прежде чем взяться за иголку, достала табакерку, взяла щепотку табаку, нюхнула, с чувством чихнула и, высоко откинув голову, произнесла:

– Отменный молодой князь Иван Долгорукий… Глаза крупные, огненные, только рот мал – как у девицы… А все же таки есть в нем что-то от старого знакомого моего Якова Долгорукого.

Наталья, которая все еще была под впечатлением случившегося, ждала, что бабушка скажет что-то еще о молодом Долгоруком, но у той были свои резоны обращаться к сей фамилии, и резоны тайные. Она продолжала:

– Знатный был человек, дядя его!.. Ходил важно, как истинный боярин, но бороду сбрил рано, еще до повеления царя Петра. Держал себя как гость иноземный, а сколь подвержен придворному этикету! Ручку поцеловать али цветок поднести – это пожалте… Ежели кто говорит, никогда не перебьет… Истинный галант!.. – Лицо Марьи Ивановны посветлело. – А красоту как любил! Помню, приехал к нам в Фили, к зятю моему Льву Кирилловичу Нарышкину, – в аккурат кончили тогда храм строить. Уж как любовался той церковью, как хвалил, даже на колени пред нею опустился и землю целовал…

Наталья слушала бабушку, а виделись ей черные ласковые глаза, сухие и горячие руки, и словно чувствовала она жар, исходящий от них.

– Дай Бог, чтоб Иван Алексеевич хоть малость взял от Якова Федоровича, сродника своего! – вздохнула Марья Ивановна. – Боярд был Яков Федорович! Самому Петру противоборство оказывал, воле его перечил, ежели то к пользе народной, к интересам государевым… Бывало, вкруг Петра одни похвальные вопли стоят, а он, Яков Федорович, свое: не можно, мол, такой указ подписывать, да и все тут! Или просто в молчании пребывает. Когда дело царевича Алексея разбирали, он напрямую сказал: не можно царевича судить, Русь стояла и стоит на древних обычаях, и в одночасье их не изменишь. Не можно топором рубить, лучше ослабу дать, да и покончить со всеми розысками… Он и в Париже, и в Варшаве живал, а расцветал, сказывал мне, только в Москве…

Возду́х и пяльцы лежали недвижимо на коленях.

Глядя на посветлевшее, помолодевшее лицо бабушки, Наталья вдруг догадалась:

– Да ты любила его, бабушка! Вправду любила?

Марья Ивановна отчего-то рассердилась.

– Ежели он землю возле красавицы церкви целовал, как его не любить-то? Только никто, ни муж, ни дочь моя о том не ведали, а я… – Она взглянула на киот, перекрестилась. – Прости меня, Господи!