Доля ангелов

Ноги немедленно увязли в жидкой грязи. Прощай ботинки! И брюки — надо полагать — тоже. Да и ладно. Основательно хлюпая в дорожной вязи, подобрался к решетке вплотную, уцепился — для верности — руками и даже лбом приложился к холодному, мокрому железу.

Зябко.

И сразу — будто от холода прояснилось в голове — осенило.

Кладби́ще! С ударением на «и».

Azay-le-Rideau.

Ну, разумеется! Как это я сразу не догадался?

Пер-Лашез, Сент-Женевьев-де-Буа… Азэй-ле-Ридо. Из той же серии.

Черт, a Manoir de la Remonière в этом случае — что такое?

На всякий случай подергал решетку ворот. Закрыто.

Ситуация, между прочим, оборачивалась совершенным идиотизмом.

Ночь. Дождь. Кладбищенская ограда. И я — одинокий странник в ночи, на раздолбанной таратайке, которая — вдобавок! — наверняка прочно засела в трясине здешней дороги.

Нет, я не испугался. С кладбищами у меня вообще история отдельная.

В детстве, в компании друзей-обормотов, бегал, как стемнеет, на погост. Куражились, подлецы, на свежих могилах, непотребные словечки малевали на плитах.

И — ни-че-го.

Не восстали оскорбленные покойники, не грянул гром, не разверзлись небеса.

С той поры — не обессудьте! — отношусь без особого пиетета.

Experimentia est optima rerum magistra[6].

Сквозь пелену дождя, темные кроны деревьев, влажный туман, висящий в пространстве, мелькнул огонек. Чертовщина, однако! Что за огни блуждают ночью на кладбище? Откуда?

Екнуло что-то в сердце, зябкая дрожь пробрала душу.

И — затемнение. Как в театре.

А сон продолжался.

Видел большую комнату с тяжелым дубовым столом посередине. Массивные стулья, обтянутые потускневшим гобеленом. Закопченный камин. Большой настоящий очаг, в котором когда-то, подгорая на вертеле, румянились жирные туши. Стена над ним украшена древними изразцами.

Здесь и теперь, похоже, трапезничали. Где-то поблизости — кухня, оттуда аппетитно тянуло жареным мясом и душистыми травяными приправами.

Сейчас было пусто, я — не без опаски — двинулся дальше.

Увидел узкую винтовую лестницу без перил, с шершавыми ступенями песочного цвета. Такими же, кстати, были стены. Никакой тебе штукатурки и прочих современных штучек.

Свечи в круглых стеклянных плафонах расставлены прямо на ступенях. Живой пугливый свет струится низко по каменной поверхности и вроде зовет за собой наверх.

Я было собрался. Не вышло!

Кто-то окликнул из темноты. Негромко. Однако ж неожиданно. Споткнулся, едва не растянулся на первой ступени.

— Хотите комнату, дорогой?

Сказано было дружелюбно. Голос ласковый.

Однако ж — не по себе.

Кто там, за спиной, на самом-то деле? Какая еще такая нежданная встреча?

Проснулся в лихорадочной тревоге.

Сон четвертый,

в котором душа моя пыталась понять Лестницу. Но не смогла

День промелькнул — незаметно, скомканно, бездарно.

Наступила ночь — забылся.

Сон пришел сразу, будто и не просыпался накануне. Должен сказать, со мной такое приключается редко: чтобы один и тот же сон — две ночи кряду, наподобие мыльного сериала по ящику. Было пару раз. А затем — помню точно — подступали большие проблемы. Неприятности крупного калибра шли буквально косяком. Сезон штормов. И каких!

По всему выходило, надлежит готовиться к худшему.

А пока — снился пыльный полумрак старинного жилища. Лестница, мерцающая свечами передо мной.

И забавная тетка непонятных лет. Из тех — знаете? — у которых двадцать — в голове и шестьдесят — в паспорте. С буйной копной светлых волос, расчесанных без особого усердия. Вся в золотых браслетах, кольцах, серьгах. Одетая на манер английской наездницы: в приталенный пиджак из ткани «принц Галльский» и бриджи шоколадного цвета. На ногах — башмаки от Tod’s. В углу ярко накрашенного рта намертво прилипла дымящаяся сигаретка. Голос — низкий, с хрипотцой.

— Хотите комнату? Это можно. Придется только подождать, пока проснется дочь. Она занимается всеми вопросами. Бумажными. Денежными, в смысле — финансовыми. Не беспокойтесь! Ждать придется недолго, она встает чуть свет. Такая вот добровольная пытка — подниматься спозаранку. По мне уж лучше не ложиться вовсе. Не находите?

Говорила охотно, весело, но как-то небрежно, перескакивая с одного на другое.

Бесшабашная старушенция.

— Откровенно говоря, не задумывался. Но, пожалуй, соглашусь. Люблю поваляться в постели. А ложусь поздно.

— Вот-вот. Со мной та же история. А она, бедняжка, еще так молода, но — представьте! — чуть ли не с детства взяла себя в жесткую узду. Притом исключительно по собственной инициативе. Детей иногда калечат родители. Здесь не тот случай. Я-то как раз больше всего на свете ценю свободу. Категорически. Всю жизнь — с незапамятных времен. Вудсток[7], Хейт, Сен-Луи[8]… Вот — кстати! — о времени. Там, бывало, если спрашивал кто — который час, в смысле какое теперь время дня, — отвечали: хорошее. Или плохое[9]. Такие были времена, такие нравы. Вы не застали?

— Нет, не пришлось.

— Жаль, дорогой. Это было чудесно. Словами не передать. Ну да ладно. Не хотите пока взглянуть на комнаты?

— Почему бы нет?

— Так пошли!