Доля правды

— Теодор Шацкий, очень приятно, — произнес он довольно громко и устыдился своего громкого голоса. Это показалось ему неуместным.

— О! Наконец-то нашелся человек, который не шепчет, как в морге, — улыбнулся старик. — Анджей Шотт. Бася мне много о вас рассказывала.

— Надеюсь, самое хорошее, — отозвался Шацкий самым заезженным в мире текстом. Анджей Шотт. Фамилия откуда-то была ему знакома. Но вот откуда?

— Совсем наоборот. Хотя в последнее время она проклинает вас меньше.

Шацкий улыбнулся и показал на мантию.

— Ваша?

— Да, моя. Держу ее тут. Случается, что мозг начинает бунтовать, изменять мне. Мантия помогает припомнить разные вещи. Например, кто я таков. Согласитесь, такое знание может иногда пригодиться.

Он вежливо кивнул, удивляясь одновременно, что старый прокурор предпочел мантию фотографиям жены или дочери. Но удивление продолжалось недолго. Если б ему самому пришлось выбрать единственную вещь, что характеризует его наилучшим образом, разве не была бы это мантия с красным кантом?

— Наверно, подумали: а я бы повесил? — Шотт читал его мысли.

— Да.

— И что?

— Не знаю. Вполне возможно. — Он подошел к мантии и пальцем провел по рубчатой шерстяной ткани.

— Эта, — Шотт указал на нее едва заметным движением руки, — единственная в своем роде. Она видела исполнение последней в Польше двойной эс-ка.

— Краков, восемьдесят второй год.

— Правильно. Помните, кого тогда повесили?

Щелк. И Шацкий вспомнил, откуда ему известна фамилия старика. Он повернулся и подошел к койке.

— Боже мой, прокурор Анджей Шотт. Это для меня… это для меня большая честь, простите, что не сразу сообразил.

Старик мягко улыбнулся.

— Я рад, что кто-то еще помнит.

Хороша же Соберай, подумал Шацкий, ни разу не проболтаться, что ее старик засадил в тюрьму Сойду и Адася. Или не привыкла, что тут этого кто-то не знает, или, что тоже не исключено, пан Шотт был прекрасным прокурором, но далеко не столь же хорошим отцом, и дети о нем вспоминают неохотно.

Он иначе взглянул на маленькое, высушенное и испещренное морщинами лицо, на слабую улыбку под усами, на блеклые глаза под темными бровями. Вот, значит, как он выглядит, прокурор Анджей Шотт, обвинитель в одном из самых известных процессов в истории Польши, всколыхнувшем всю страну.

— Какой тогда был год? — спросил он.

— Семьдесят шестой. Суровая зима.

— Поланец — это сандомежский повят?

— Сташовский, совсем рядом. Но тогда это было одно и то же Тарнобжегское воеводство. Я работал здесь, и процесс тоже проходил здесь. Воеводский суд в Тарнобжеге с центром в Сандомеже — так тогда это называлось.

Поланец, а деревня неподалеку Поланца называлась, кажется, Зрембин — с каждым новым названием Шацкому вспоминались книги, которые он читал на эту тему. Кралль, Вратный и еще этот журналист — Лука, кажется. Вспоминались факты, перед глазами всплывали картины. Ночь перед Рождеством, Сойда…

— Как звали Сойду?

— Ян.

Ян Сойда по кличке Король Зрембина, такой отыщется в каждой деревне, повез на автобусе всю деревню на ночную мессу в костел в Поланце, но в храм Божий они не вошли, а устроили в автобусе попойку — это была своего рода зрембинская рождественская традиция. В салоне тридцать человек, но ни одному из них невдомек, что все они — часть большого плана. Согласно этому плану, одна родственница под предлогом семейного скандала выманила из костела супругов Кристину и Станислава Лукашек. Молодожены. Ей шел девятнадцатый год, и была она на сносях. Вместе с ними был брат Кристины, двенадцатилетний паренек. Эта троица надеялась вернуться вместе со всеми на автобусе, но Сойда вытолкал их взашей — «король» давно уже был на ножах с семьей Калитов, то есть семьей Кристины и ее братца. Злобу его разожгло еще и обвинение, которое прозвучало на ее свадьбе: мол, сестра Сойды крадет колбасу. Никого он подвозить не собирается, пусть голодранцы топают себе по снегу пять километров до Зрембина.

И голодранцы потопали. Чуть позднее тронулся и автобус с участниками пирушки и где-то в половине пути догнал молодых. Сначала сбили паренька, тогда это еще могло показаться несчастным случаем. Но когда Сойда и его зятек Адась выскочили из автобуса и баллонным ключом укокошили Станислава Лукашека, — уже нет. Беременная Кристина, убежав в поле, умоляла своего дядьку (Сойды и Калита были в родстве) о пощаде — ведь муж-то уже убит. Но ее не пощадили и тем же ключом прикончили. Оставался еще паренек, Метек, с переломанными ногами, но живой. Его положили посреди дороги и несколько раз проехались по нему автобусом, создавая видимость несчастного случая. То же самое сделали и с телами супругов. Потом всех сбросили в ров и вернулись в костел — обеспечить себе алиби. А до этого все участники попойки успели поклясться Сойде, что станут держать язык за зубами. Клятвенный ритуал был странным — целовали распятие, давали зарок, лили кровь на листок бумаги.