Долина забвения

Я единственная не поддалась его скользкому обаянию. Мне было слишком больно видеть, что мама предпочитает его общество моему. И боль позволяла мне понимать, сколько в нем фальши. Для утешения он использовал одни и те же заботливые слова, жесты и великодушные предложения помощи. Люди для него были легкой добычей. Я это понимала, потому что он и на мне пробовал свои чары, хоть и знал, что я насквозь его вижу. Он осыпал меня насмешливой лестью, превозносил красоту моих взлохмаченных волос, плохую дикцию, детские книги, которые я читала. Но я ни разу ему даже не улыбнулась. Если нужно было ему что-то сказать, я говорила резко и кратко. Мать часто ругала меня за то, что я так грубо себя с ним вела, а он просто смеялся. Выражением лица и всем своим видом я ясно давала понять, что он меня утомляет. Я вздыхала или закатывала глаза, но не показывала ему свою ярость, ведь это означало бы, что он победил. Я оставляла его подарки на столе в кабинете матери. А потом я возвращалась к столику — но, разумеется, подарки с него уже исчезали.

Вскоре после Нового года Фэруэтер и мать поссорились. От Золотой Голубки мать узнала, что до и после того, как разделить с ней постель, он делил ее с Пышным Облаком. Моя мать не претендовала на его верность, в конце концов, время от времени у нее тоже появлялись другие любовники. Но Фэруэтер был ее любимчиком, и она полагала, что ее постоянные любовники не будут забавляться с ее подчиненными в ее собственном доме. Я слышала, как Золотая Голубка рассказала матери правду, предварив ее замечанием:

— Я тебе еще девять лет назад говорила, что он выставит тебя дурой! Похоть ослепляет тебя еще до того, как ты забываешься в постели.

Золотая Голубка вытянула из своей служанки всю правду и сказала, что не пощадит мать и расскажет ей все в подробностях, чтобы она наконец выгнала Фэруэтера из своей спальни.

— В течение последнего года он доводил тебя до такого экстаза, что твои пронзительные крики заставляли служанок думать, будто ты обслуживает клиента-садиста. Остальные куртизанки, горничные, слуги — все слышали и все знали. Они видели, как он ночами бесшумно скользит по коридорам. Знаешь, чем он платил Пышному Облаку за ночи с ней? Теми деньгами, которые ты ему давала и которые он называл «пустячными расходами» и «недостаточным притоком денег».

Мать выслушала всю мерзкую правду. Я думаю, она почувствовала то, что так часто ранило меня: кто-то, кого она любила, предпочел другого человека. Я была рада, что она испытывает такую же боль. Я хотела, чтобы она знала, какие страдания она мне принесла. Я хотела, чтобы та любовь, которую она отдавала обманщику, вернулась ко мне.

Я была в Бульваре, когда Фэруэтер прибыл на экзекуцию. У меня все зудело от волнения. Мать надела строгое черное платье, будто была в трауре. Когда он вошел к ней в полдень — без сомнения, прямо из постели Пышного Облака, — он с удивлением обнаружил, что она уже не спит, а сидит в кабинете в платье, которое он счел «неподобающим». Он предложил ей помощь в том, чтобы немедленно его снять.

— Пусть твой дружок остается в штанах, — ответила мать.

Я была в восторге от того, что она выразила ему отвращение, которое я испытывала к нему с самого начала. Она уничижительно высказалась о его деловой хватке; назвала его обычным подхалимом на жалованье; сказала, что он просто паразит, который живет на невыплаченные долги. Наконец-то она разглядела его суть — суть человека, «из мелкого краника которого дешевые чары текут прямо в жадный рот Пышного Облака».

А он в свою очередь сваливал вину за свою измену с Пышным Облаком на опиумную зависимость. Только трубкой с опиумом она могла соблазнить его, больше ничем. Время, которое он с ней проводил, было таким же незабываемым, как чашка остывшего чая. Мне очень хотелось, чтобы Пышное Облако услышала его слова. Он сказал, что теперь знает, какую боль он причинил, и бросит свои дурные привычки — и опиум, и Пышное Облако. Моя мать молчала. Я ликовала. Он немного стушевался, а потом напомнил ей, что он ее любит и что она знает, что он никогда не признавался в любви никому, кроме нее.

— У нас на двоих одно сердце, и нас нельзя разлучить!

Он умолял ее заглянуть в свое сердце и увидеть, что он все еще живет в нем. Она с сомнением проворчала что-то в ответ, но я слышала по голосу, что ее воля слабеет.

А он продолжал шептать ей: «Дорогая, моя дорогая, моя любимая Лу». Он до нее дотрагивался? Мне хотелось закричать: «Этот человек снова тебя обманывает!» Он отравлял ее ядом своих чар. Мать призналась ему, как ей больно, и в голосе ее действительно слышалась мука. Она никогда никому такого не говорила. Фэруэтер продолжал нашептывать ей ласковые слова. Внезапно мать повысила голос:

— Не смей трогать мою грудь! Ублюдок, ты украл мое сердце, ты отдавал мои вещи куртизанке в моем собственном доме! Ты выставил меня дурой, и больше я не позволю тебе это сделать!