Doll Хаус. Собиратель кукол

Митчелл смотрит на меня, и я опять залипаю на искорки, которые вспыхивают на радужке, делая ее жемчужно-серой.

— Ты боец. Я бы уже плакал и вопил на твоем месте, — шутит он и дует на ранку.

Никто никогда не обрабатывал мне раны, и тем более не дул на них. От теплых прикосновений его пальцев и взгляда лучистых глаз мне хочется плакать.

— Вот и всё! — Бросает в лоток использованный кусок ваты. — Держи! — Митчелл сует мне флакон из аптеки и плотный пластиковый пакет.

— Что это?

— Ты не видишь? Шампунь от твоих маленьких друзей. Нужно выдержать десять минут. Вещи сложи в пакет и принеси сюда.

— А во что мне переодеться?

— О, сейчас. — Мне показалось, что он чуть покраснел.

Митчелл скрывается за той самой запретной дверью и почти сразу возвращается с футболкой в руках. Она так приятно пахнет свежестью постиранной вещи и чем-то еще. Если б он не стоял рядом, я зарылась бы в нее носом, чтоб этот аромат пропитал меня насквозь.

Послушно исполняю его приказ. Помыться мне реально не помешает.

Ванная белоснежная и такая зеркальная, что аж не по себе. Даже на потолке зеркало! Зачем их столько парню?

Мне теперь не укрыться от собственного отражения. Обычно я вижу себя в лужах или каких-то предметах, и меня это устраивает. Сейчас же я чуть не плачу: из-за толстого слоя грязи напоминаю странное существо без определенного пола.

Душа у него нет. Только ванна. Я наполняю ее горячей водой, скидываю одежду и, как он сказал, запихиваю лохмотья в пакет. Не могу вспомнить, когда мылась последний раз. Ну, по крайней мере, целиком. Лучшее, что мне светит, это раковина в туалете торгового центра.

Я медленно погружаюсь в горячую воду — она сразу становится грязной, — беру шампунь и лью его на голову прямо из пузырька. Он щиплет кожу, жжет глаза и мерзко пахнет, но я терплю, потому что вши достали.

Я тщательно намыливаюсь, стараясь не пропустить ни единого участка кожи, а потом погружаюсь в воду с головой. Отвратный шампунь теперь уже ест всё тело, и я спешу выбраться из ванны.

Его футболка доходит мне до колен. Я перетираю волосы полотенцем и пытаюсь посушить их его феном, но тот слишком маломощный для моих длинных и густых волос, которые спускаются ниже поясницы.

Я возвращаюсь в гостиную. Он сидит на диване и щелкает по каналам.

— Такая светленькая, просто богиня Фрейя. — Выражение его глазах такое странное, но оно мне нравится.

— Кто это? — Я понятия не имею, о чем он и даже не стыжусь быть дремучей. Уж какая есть.

— Дай книгу «Скандинавские мифы и сказания». Вторая полка слева.

Застываю на месте. В отчаянии пытаюсь выбрать книгу наугад, но их так много, что полки кажутся бесконечными.

— Ты не умеешь читать? — предполагает Митчелл. Он бьет не в бровь, а в глаз.

— Не умею, — признаюсь я честно. Сейчас он подумает, что я дурочка.

— Тебе же не меньше пятнадцати.

— Мне семнадцать, через два месяца восемнадцать. — Обидно, что Митчелл принял меня за сопливого ребенка.

— Как так получилось, что ты не умеешь читать? — Его тон не нравоучительный, скорее — удивленный.

— Долгая история, — отмахиваюсь я, не желая ворошить прошлое.

— У меня есть время, — говорит он с улыбкой. — Давай я принесу чай, и ты расскажешь.

Я сажусь за кухонный стол, медленно провожу подушечками пальцев по древесине, отмечая каждую неровность. Митчелл заваривает чай; я поедаю его движения глазами — они такие плавные и красивые. Он белый рыцарь в своем светлом, зеркальном замке.

Митчелл ставит на стол прозрачный чайник, в котором распускается причудливый цветок, две такие же чашки, а еще темный сахар, похожий на полированные мутные стеклышки. Митчелл пододвигает ко мне чашку, и я по привычке обхватываю ее ладонями — не пропадать же теплу. Он смотрит на меня испытывающе, и я понимаю, что мне не увильнуть от объяснений.

— Почти всю жизнь я жила в общине амишей, — говорю скороговоркой, желая поскорее с этим покончить.

— Что ж, Бекки, когда прославишься и будешь писать биографию, это станет яркой деталью.

— Это не яркость! Это серость, когда ты носишь капор, тебя секут розгами за любую провинность, а единственное развлечение — это общая молитва. А еще работа… Её много, и она всегда тяжелая. — Смотрю на свои ладони, покрытые желтоватыми мозолями.

— Так ты была изолирована от мира? — Брови сдвигаются. Он пытается осмыслить мой рассказ. Теперь я кажусь ему не только дурочкой, но и какой-то отсталой.

— Мы словно застряли в семнадцатом веке. Кроме того, моя семья была очень бедная и даже в изолированной общине мы считались чуть ли не изгоями.

— Ты сбежала?

— Я хотела…, но не успела. Однажды они все ушли на воскресную молитву, а я осталась дома. Честно сказать, я выпила в то утро целую бутылку касторки, чтоб у меня скрутило живот и я могла туда не ходить. А потом я услышала крики и побежала… — Мне сложно об этом говорить, но я продолжаю: — Когда я прибежала, молельный дом горел так сильно, что я даже не смогла приблизиться. Они так кричали, что я думала, что оглохну… Мне так хотелось оглохнуть. Они сгорели все: мать, отец, братья и сестра.