Doll Хаус. Собиратель кукол

— Бекки, — терпеливо объясняю я, — то, что вы испытываете, называется «Стокгольмским синдромом». Вы последний год были у него в заложниках…

— Не была! Он был добр ко мне. Я его люблю!

— Я рад, что вы живы и здоровы, но он убил восемь девушек. Они были чьими-то сестрами, дочерями, даже матерями.

— Ну и пусть! Они были просто манекенами. Они были для меня чужими. Я не видела их добрых дел или гадостей. Такие, как они, каждый день проходили мимо меня, смотрели с жалостью или презрением, а ему было не все равно, — кричит в истерике; голос срывается. — Он заботился обо мне. Разглядел меня в грязи и сделал человеком. Митчелл единственный, кто меня полюбил. Я все знала! Все! Я помогала ему!

— Вот как? Как же их звали?

— Одну — Клэр, а другую — Эшли. И это я ее привела.

В любом монстре есть капля света. Он забрал ее с улицы, спас от голода и холода, а взамен выпил душу. По большому счету, самое большое ее преступление — это то, что она не донесла на Душителя. В остальном девочка не знает ничего. Похоже, он, и правда, не втягивал ее в процесс. Но если она будет вопить такое на суде, все плохо кончится.

Ребекка замолкает, но продолжает буравить меня взглядом. Дело не во мне. Просто сейчас она ненавидит весь мир. Мотылек с сожженными крылышками. Девятая жертва.

Я трус. Не могу больше выносить этот взгляд. Встаю и выхожу.

Иду по коридору. Коллеги выходят из кабинетов и аплодируют. Ускоряю шаг. Я не герой. Это не я поймал его. Он сам пришел. И единственное мое геройство в том, что я притащил в участок перепуганную девчонку.

Запираюсь в кабинете и опускаю жалюзи. С пробковой доски на меня смотрят десятки глаз. Все они здесь. Все красивые, молодые, многообещающие. Теперь у них нет ничего: ни надежд, ни мечтаний.

Я достаю из ящика стола фляжку. Я уже много лет в завязке. Многие бросившие таскают с собой последнюю сигарету или последние двести грамм. Вот и у меня всегда при себе такая фляжка. Сегодня тот самый день. Отхлёбываю приличную порцию; спиртное прожигает до дыр.

— Спите спокойно, девочки! Он у нас, и мы доведем дело до конца.

В центре доски большое пустое пространство. Я достаю из ее личного дела фото и прикалываю его булавкой.

— А ведь тебе он тоже жизнь сломал. Даже больше чем другим. Ты так и осталась в его лапах навечно.

* * *

Последние полгода дом кажется неуместно большим для нас двоих. В этих стенах слишком темно, холодно и тихо. Последнее — хуже всего. Тишина липкими лапками разрывает тебя на клочки и развеивает их по ветру. Она красноречиво подчеркивает крушение надежд. Я не слышу детского смеха, не слышу, как она зовет меня ужинать.

Поднимаюсь по лестнице, на ходу скидывая пиджак и развязывая галстук. Топчусь на пороге супружеской спальни, заставляю себя открыть дверь. Я то ли боюсь худшего, то ли жду его.

Темная фигура лежит на кровати. На прикроватном столике мигает лампа, а сигаретный огонек лениво плавает в воздухе.

Я засовываю руку под абажур и немного подкручиваю лампочку. Хочу зажечь свет, но Кэтрин меня останавливает:

— Не надо яркого света, Фрэнни. — Голос жены, обычно окрашенный теплыми нотками, теперь абсолютно чужой и словно вырывается из полой оболочки.

Она поднимает дрожащую руку и подносит к губам косячок. Грудная клетка кажется почти неподвижной. Все чаще у нее такой взгляд, словно она не здесь. Такой чистый взгляд, устремленный в никуда. Наверное, ангелов видит.

— Сделать тебе укол?

— Нет, я от них ничего не соображаю.

— Тебе же больно.

Она медленно поворачивает голову и смотрит на меня провалившимися в череп глазами:

— Полежи со мной и расскажи, как день прошел.

Я скидываю ботинки и ложусь рядом с ней. Кладу ладонь на бедро так аккуратно, словно кости у нее из стекла.

Воздух здесь спертый: травка, смешанная с гнилостным запахом. Хочется открыть окно, но надо беречь ее от сквозняков.

— Я его поймал, Кэти.

— А ее поймал? Блондинку?

Я забираю у нее косяк и делаю хорошую затяжку.

— И ее поймал. Только насчет нее не уверен.

— Какая она? — спрашивает Кэтрин. На миг ее глаза вспыхивают пытливым огоньком.

— Она маленькая девочка со злыми глазами, которая готова весь мир сотрясти ради него.

— Ты бы его не поймал, если б не она. — На лице Кэти загорается и тут же умирает слабая улыбка. — Сильно, наверное, ее любит. Что ей грозит?

— Ничего, если свалит всю вину на него. Сомневаюсь, что она так сделает, но я буду настаивать на ее непричастности. Разве такой монстр может полюбить?

— Все могут, лишь бы правильный человек был рядом. — Она замолкает, делает судорожный вздох: — Их история закончилась, как и наша, Фрэнни.

— О чем ты? — Я тушу окурок и поворачиваюсь к ней. Обнимаю максимально осторожно, лишь бы не сделать больно хрупкой бабочке. — Поедем с тобой на озеро, как выпадет снег. Или прямо завтра поедем, если хочешь. Я возьму отпуск, и мы отлично проведем время.

— Никуда мы уже не поедем. — Ее слова — горькое лекарство. — Дальше ничего нет. Только боль.

Кэти почти сгорела за полгода. Не осталось и следа красивой цветущей женщины. Мы мечтали завести детей, состариться вместе, а теперь она расписывает сценарий собственных похорон.