Дом на миндальной улице

Общество ненавидит грязь и не прощает тех, кто оступился. Большинство полагает, что жизни достойны те, кто живет «правильно», т. е. так, как все, не высовываясь, не задумываясь, в середине. Это называется – «быть нормальным». Но кто определил эту норму? Я порой видела настоящих сумасшедших, которые разговаривают с цветочками или считают невидимых ангелов, и спрашивала себя – а не нормальней эти люди тех, которые только считают себя нормальными? Ведь обычный нормальный человек охвачен противоречивыми чувствами, борется со своей природой, подавляет свои желания в угоду «нормальности» и общественных стандартов, он чаще несчастен, чем доволен. Сумасшедший же выискивает то, что причиняет ему боль и каким-либо путем удаляет ее из себя, достигая внутренней гармонии и единства с самим собой, он счастлив, его не мучают неисполнимые желания и навязанные потребности, ему трудно причинить боль, поскольку он ничем не дорожит… Да, с точки зрения человечества, его и нельзя называть человеком, но он счастлив, он в гармонии с собой, а это разве не важнее, чем быть несчастным и связанным с другими?

Общество уничтожает таких, осознавших себя, тех, кто выделяется. Оно не ценит непорочных, но навязывает шаблонную внешнюю показную непорочность к норме. Возводит благоразумие до глупости, бесстрашие до безрассудства, чувства до экзальтации, доводит человека до исступления и разлада с самим собой во имя общего, показного благополучия. И я никогда не могла понять, неужели менее ценен тот, кто испачкался и умылся, чем тот, кто никогда не видел грязи?

Думаю, что и в эту минуту многие называют меня грязной. Распинают меня в таблинумах и осуждают. И, я думаю, вряд ли кто из них, из этих светских дам, захотел бы оказаться на моем месте. Ведь они не представляют себе жизни без мужчины, который бы решал за них и брал на себя ответственность за их жизни. А мне, когда мы говорили с Аэринея, было стыдно за то, что я здесь ничего не стою и мне нечем с ним расплатиться, кроме тела. Он ко мне слишком великодушен, я себя за эту беспомощность презираю. Но когда я уеду отсюда, я буду жить своей жизнью и никогда не вспомню о том, что когда-то была пустым местом.

Вчера Аэринея пришел рано. Было самое пекло, на маленькой площади под моими окнами навесы были опущены, все окна и витрины закрыты тростниковыми жалюзи. Миндальные листья вовсе не шевелились и застыли на блеклом небе, как зеленое кружево. Я выглядывала из-за шторы, рассматривая площадь и пытаясь зарисовать ослика, привязанного к стойке лавочки. Народу было немного, но даже если бы была толпа, я бы сразу увидела его. Он как-то особенно отличался среди других людей, хотя ростом он не выделяется и одевается, выходя из сенаторской гостиницы, просто и незатейливо, как обычный горожанин. Белый хитон и серый шерстяной плащ – такой же как десятки фигур вокруг. И все же он выделялся. Может быть дело в длинных каштановых волосах, более приличных для девушки? Но и среди эотинян встречаются русоволосые и даже совсем светлые, а уж длиной может похвастать любой моряк, рыбак или храмовый служка. Может, причина в пропорциях худого сильного тела или в мягком, пружинистом шаге, в этой своеобразной грации хищного зверя? Или же в самом деле весь его облик так надежно отпечатался в моей памяти, которой я не знаю? Или же потому, что из всех людей на свете я искала взглядом только его?

Как и тогда, в доме отца, еще издали он взглянул прямо мне в лицо, нисколько не сомневаясь в том, что встретит мои глаза. Но я видела его раньше и была готова к этому его маневру. Поэтому я тут же отвернулась в сторону, будто смотрела на улицу, а затем неторопливо отошла от окна и быстро накрыла на стол – у меня все было готово. Я с утра с удовольствием повозилась с крошечными кофейными чашками из старинного шкафа, нашла в кладовой немного контрабандного кофе и пряностей и только и ждала, когда можно будет подлить кипятку. Поджидая его, привольно развалилась в кресле, с каким-то трепетным предвкушением. Впрочем, когда он спустился в комнату, вся моя готовность и уверенность в себе рассыпались, как морская пена на ветру. Скованность и стеснение вновь вернулись и, когда он взглянул на меня, приветствуя, я отвела глаза, про себя проклиная собственное волнение. Может, мне трудно было признать, что я рада видеть его и тянусь к нему с томительным ожиданием новостей ли, голоса ли, нежности узнавания, как к долгожданному другу после долгой разлуки?