Дом на Северной

— Нет. Нет. Нет. Ничего не подумайте. Я им написал. И это было мое слово на сорока листах. Второе Евангелие от Иоанна, то бишь русского Ивана. Всю мудрость человеческую вложил в него. А мудрость велика, так велика, что нельзя объять необъятного. «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Это было письмо! Я его тридцать три раза переписал, вложил столько мудрых мыслей, которых хватит всем людям ровно на век наш двадцатый и всем будущим людям на Луне, Марсе и Венере. На век целый! Среди них были, как знать, изумруды и брильянты, сапфиры и алмазы, жемчуг и кораллы, рубин и яшма, бирюза и агат и многие драгоценные слова. Но ни одного не драгоценного! Это были драгоценные мысли, плоды горького ночного бдения при тусклом свете желтого ночника в сонном бараке, когда все спали, каждый звук человека рождал во мне новые мысли. И вот ответы. «Если ты, отец, не сошел с ума, то честно неси свой крест. Не надо строить махинации с деньгами, с миллионом снова и позорить имя. Свое опозорил, а наше не тронь». Вот как! Я думал о них, грезил ночами, думал, что письмо их вразумит, а они… «Не толкай своих сыновей на преступление, забудь прежнее, начинай заново, нормальную теперь жизнь… Ты мать сгубил своими финансовыми подвигами и любовью к золоту…» Вот так! Благодарность отцу любящему, кровно связанному всеми жилками своего любящего сердца с ними. Я там понял, что нет, оказывается, у меня семьи, сыновей. Я один, как инок, в пустыне человеческой иду по жизни, бреду. Но я им не простил. Нет. Нет. Нет. Не прощу!

— Дядь Ваня…

— Катерина! Мое сердце бьется наискосяк! Не как у обычного смертного. Я прожил долгую жизнь… Нет. Нет. Нет. Я отомщу! Я не могу простить… Если б не мои сыновья, простил, а своим, в которых моя кровь течет, не могу!

— Дядь Ваня, ужас какой! Сыновья-то родные, разве можно? Что вы говорите!

— Все, Катерина, можно. А раз такое дело — и подавно. Я оделся и пойду пешком. Пойду, упаду в канаву, пусть меня заметет, а потом весною размоет мои косточки вода и понесет удобрять поля. И я им отомщу, я им не прощу. — Иван Николаевич вытер слезы, постоял подле стола, поглядел на женщин и медленно направился к выходу.

— Дядь Ваня, — тихо прошептала Катя, боясь после всего услышанного говорить громко, — это жестоко. Ой, вы жестокий человек, дядь Ваня! Что ж это такое — не простить родное дитя? Отродясь такого не было в русском человеке. Так нельзя, чтоб совсем ужесточиться. Всего живем-то один только век, и тот неполный, а вы так будто на тыщу лет замахнулись прожить, век-то один — дунул — пфф! — нет его. Нужно торопиться всех простить на свете, всех-всех отблагодарить, а то ведь не успеешь, чтоб с чистой совестью уйти, откуда пришел. А разве можно умереть и не простить? Себе не прощай, а другому — уж надо отвязать себя от них, чтоб и они тебе простили. Дядь Ваня, миленький, сделай ради меня, ради Татьяны Петровны такое дело. Мы ж все люди пришли…

— Нет. Нет. Нет. Для меня нет точек. Нет. Нет. Нет. Для меня нет точек в жизни. Нет. Поняла? От и до — нет! Я не пришел и ушел. Нет!

— Но жестокость — ой! — самая страшная точка! — воскликнула Катя.

— Катенька, миленькая моя, правда! — подхватила старуха.

— Двенадцать лет и зим не прощал, а теперь пойду, паду к ногам сыновей-кровопийцев, и буду — отец у ног приблудных сыновей! Хороша картина будет. Горько… Но пойду, раз ты хочешь. Пойду. Нет. Нет. Нет. Я прожил долгую жизнь, я Библию тридцать три раза прочитал.

Старик повернулся и быстро вышел. Катя бросилась за ним, догнала уже в сенях, остановила, попыталась его вернуть, но старик против обыкновения уперся.

— Скажи, Катерина… — спросил он, — этот каторжник, который убил человека, не придет больше?

— Дядь Ваня, он никогда не сидел, он пошутил. Ой, дурак он!

— А он своими глазами глядит так, будто все понимает. Выйдешь за него — я осиротею. Не люблю я его очень.

— За что?

— Сразу не понравился. Сразу на дом так смотрел, зацепиться за тебя хотел. Прощай, Катерина.

Старик хлопнул дверью. Катя оделась, выскочила во двор, за ней побежала старуха. Ивана Николаевича в сарае и вокруг не было. Кромешная темнота стояла на улице, ничего нельзя было увидеть. Метель забивала дыхание, и Кате, метавшейся по двору в поисках старика, казалось, что она попала в сумет мягкого снега, из которого нельзя выбраться. Старик словно сгинул. Она металась туда и сюда, плакала от бессилия, уже не зная, что и делать, наконец догадалась выбежать со двора. Возле забора, сев на корточки и повернувшись спиной к ветру, сидел Иван Николаевич. Катя приподняла его на ноги, пытаясь увести в дом, но он плакал, говорил, что хочет умереть под забором. С превеликим трудом и с помощью Татьяны Петровны привела Катя упирающегося старика в дом.

ГЛАВА XVI