Дом на Северной

— Подарочек, Зелененькая, — во, для шахини! — Он внес чемодан, поставил на стул, поглядел вопросительно на Катю. Она даже привстала от нетерпения, потянувшись глазами к нему. — Э, нет, не гляди. Я достаю сперва — вот! — Юра вынул пузатую бутылку и поставил ее со стуком на стол. — Тебе, Кондор, комсоставская! Пей, радуйся, вспоминай иранского падишаха.

— В чем дело? — заморгал Иван Николаевич, отстраняясь от подарка. — Что такое? Опять шухер?

— Коньяк. Кондор! Пьют только президент гваделапупской республики и как в древнем Риме! Коньяк.

— Где тут написано, что оно коньяк? Не написано.

— Как же нету, папаша? Фу-ты, ну-ты, снова от Марфуты. Это французский. «Наполеон»! Улавливаешь ухом? Мешок целковых. Дипломатический. Пили только из таких сортов Людовик Четырнадцатый и Людовик Пятнадцатый, остальным королям не давали — дорого стоит. А еще он лекарственный. Выпьешь — три года лишней жизни. Сообразил? Три года! Со стакана. Лекарст-во! Пей — нэ хочу. — Юра не слушал старика, вяло отмахивающегося от заманчивых предложений. — А теперь, Катенька, не гляди. Отвернись. Стоп — это я сам себе говорю. Нет, не тебе. А вот это. — Он достал белые тапочки, протянул Татьяне Петровне, изумленно глядевшей во все глаза на него. — Белые… оп-ля! — тапочки!

— Господи, мне-то зачем? Без их прожила столько лет и еще проживу. У их никуда — белые ить.

— Мамаша, не тапки, а форзан пли! Польские, мутерзон! Белые. Носили только графини и эти, в блеске и нищете, куртизанки, князьям не давали. Помрешь — тогда наденешь. При жизни носить опасно. Ограбят. Блеск и нищета.

— Спасибочки, — поджала губы Татьяна Петровна и посмотрела с укором на Катю.

— Да вы чего, мамаша? Это же коленкор! Катенька, скажи. Наденьте. Вот вы пришли в преисподнюю. Так? Пришли. Тут на кресле сидит бог, кушает картошку рассыпчатую, а запивает коньяком французским (его там много, целая бочка), а внизу ручеек бежит тепленький, он ноги в теплую водичку опустил, блаженствует, коньячок пьет, картохой закусывает. А рядом еще ктой-то сидит. А вы этак смотрите на бога… «В ад», — говорит он, а лица от бокала не поднимает. Вы укоризненно переводите взгляд на тапочки: мол, в таких тапочках — это ж курам на смех! Он удивляется, что вы еще не ушли, поднимает лицо, видит тапочки, догадывается, в чем дело. Стоп машина! «В рай, — говорит. — Но туда вход только босиком».

Сад же кругом, яблоки под ногами ворохами лежат. Не дай бог наступите на яблоко — святые. Вы этак скидываете тапочки и говорите: «Носите на здоровье». А ему тапки хорошие вот так нужные. А теперь последнее. Стоп, машина! — сам себе говорю.

Юра распахнул крышку чемодана совсем. Катя уже посмеивалась, ожидая снова такого же подарка, как тапочки, с неловкостью поглядывая на дядю Ваню.

— Вот тебе. — Юра положил перед Катей что-то блестящее, в сумеречном свете дома переливающееся голубым и фиолетовым цветом. — Тебе, Катенька! Подарочек. На рынке у циркачки купил. Еле уломал.

— Чего это такое? — недоумевала Катя, заходясь нервно-радостным смехом.

— Гляди, одежда такая. Красиво. Как в древнем Риме. Королева носит, ей-бо! Хоть раз в жизни нужно быть королем или королевой.

— А чего с ей делать? Ты чего, сдурел или как? Трусы! Батюшки, где ты такую охламонину достал? Ты прямо сдурел — обсмеют ведь! С ума сойти, без минуты шесть.

— Так наденешь — ведь глаз не оторвешь. Надень. Хоть раз в жизни королевой будешь.

— С ума сойти! Где надеть? На улице, выходит, так ли? Вот чудачок! Надеть! Где надеть-то, на чердаке ли разве? Что я, турок совсем — надевать?!

— Батюшки-светы! — только и произнесла Татьяна Петровна, разглядывая ослепительно блестевшие трусы, бюстгальтер, сплошь облитые стеклярусом, переливающиеся под светом всеми цветами радуги. Татьяна Петровна прислушалась, вскочила, точно ошпаренная кипятком, замахала руками: — Тише! Спрячьте, спрячьте, а то идут. — И заспешила к выходу.

Катя сгребла со стола подарок, сунула его под одеяло. Раздался мужской голос, через минуту вошел Павел Гаршиков, держа в руках шляпу, плащ.

— Здравствуйте, — радостно сказал он, оглядываясь, ища, куда бы положить плащ и шляпу. На нем красовался новенький костюм с широченными плечами и очень узкими, в обтяжку, брюками, яркий галстук, белая нейлоновая сорочка. — Извините, Катя, я на минутку. Извините, что неожиданно. Телефоны у нас в Котелине не у всех.

Катя принесла из другой комнаты табуретку, забрала у Павла плащ и шляпу.

— Я слыхала, что приехал. Мне Соловьева позавчера хвасталась, — сказала она, оглядывая высокого красивого Павла Гаршикова с хорошо выбритым, усмешливым лицом, на котором торчали тонюсенькие рыжие усики. — Думала, не зайдешь, побрезгуешь. Дядь Ваня, это Павел Гаршиков. Студент московский. Ой, умный! Бабы от него с ума сходили, а некоторые замуж даже вышли. Умный, ну прям до коликов, ну прям до чертиков.

Старик привстал, поздоровался, как-то пристально, лихорадочно присматриваясь к студенту своими цепкими, колючими глазами.