Дом на Северной

Катя не торопилась, она отсидела два часа на уроках и направилась домой. Одна мысль тревожила ее — это мысль о Юре. Он, не попрощавшись, уехал в командировку. И то, что она в тот вечер ушла, не сказав ему ни слова, а он стоял растерянный, глядел ей вслед, казалось ей теперь непростительным равнодушием. И ее воображение вновь и вновь возвращалось к тому моменту, когда светила вовсю луна, от домов на снег ложились резкие, четкие тени, а он ступал рядом, упрашивая ее беречь себя, а она бросила его возле своего дома, ушла к себе. Нет чтобы сказать что-нибудь ласковое, доброе. Она была слишком занята собою, в ее поступках просматривается черствость, эгоизм холодной души.

Она ходила по улицам, но ничего не видела, шла по дороге, укатанной машинами, а видела перед собою какую-то ледяную степь, которую обязана преодолеть, а эта ледяная степь, холодная, белая, и есть она, Катерина, и эта вот степь не позволила в тот вечер поступить так, как велит сердце. Мимо проносились автомобили, сигналили, а одна машина остановилась, шофер высунулся из кабины и закричал:

— Полоумная! Под колеса захотела, курва?!

Катя не слышала слов. В ней тихо, мягкой струйкой, вливался волглый ветерок вечера; подтаявший на дорогах за день снежок песком поскрипывал под ногами; в голове стоял легкий стеклянный звон, и в этом звоне ей чудился голос Юры, слышала она бешено вертящийся ворот колодца — это в тот первый раз, когда Юра набирал воду. И еще что-то, пожалуй, самое важное, которое должно появиться, она должна была понять, ощутить — это важное должно с секунды на секунду появиться. Что же это такое она должна понять, ощутить? Жизнь? Она живет сама по себе. Катя терялась в догадках, вспомнила, как ожидала всю жизнь чего-то, ждала-ждала, нетерпеливо билось сердце… Но ожидания так и остались ожиданиями. Она даже не знает, что именно она ожидала. Иногда в полудреме ей мерещилось голубое от цветов поле, ласковый ветер треплет головки цветов, волосы, солнце низко висит над степью, и пахнет распаренной травой, дрожит прозрачная синяя даль, и оттуда, из этой дали, должен кто-то появиться… Катя неотрывно глядела в эту даль, переступая по цветам, сердце у нее замирало, и вся она, легкая, словно пушинка, вздрагивала от стука собственного сердца, торопилась туда, в синюю даль. Зачем? Что ее там ожидало? Катя просыпалась, испытывая сладостное ощущение от воздуха, цветов и неба.

Катя передохнула у себя во дворе. Сарай был заперт, а значит, овцы и куры накормлены.

Она молча поужинала, посидела, слушая, как дядя Ваня вслух читал какую-то политическую книгу, посмеивался, хитро взглядывая на Татьяну Петровну.

— Нет. Нет. Нет. Ты смотри, баба глупая, в политике не смыслишь, погляди, что делают американцы, — посылают дипломата с якобы научной целью а сами… Нет. Нет. Нет. Ты посмотри только. Куда моим апостолам! Далеко до их изгибов. Вот у меня  т а м… Что ни говори, а порядок был  т а м. Жизнь в порядке — это есть жизнь в человеческом понимании, ее, как знать, лучшем выражении. Порядо-ок! Так вот  т а м  был один. Хе-хе! Тоже, с позволения сказать, «дипломат». Может, врет, не знаю. Но говорил такое про их, что не поверишь. Не поверишь. Дипломаты тоже люди, — многозначительно поднял вверх палец Иван Николаевич. — Тоже люди.

Катя полила цветы в горшках, смахнула пыль с подоконников и у себя в комнате принялась за уборку. Каждую минуту подходила к окну, ей казалось, вот-вот кто-то придет, потом она совсем бросила убирать. Все валилось из рук. Она бездумно глядела на стены, окна. Минуты, часы таяли на глазах, вот уже слышно было, как старики укладываются спать, как покрикивает сердито Иван Николаевич, требуя, не дожидаясь субботы, чистых простыней. Все последние дни Катя казнила себя, и в ее собственном представлении нет наказания, которое могло бы искупить ее вину перед Юрой.

Дни потеплели, уж хлюпал под ногами мокрый снег на улицах; в степи наст заметно осел, уж появились грачи. Они нахально расхаживали по городу, среди них можно было увидеть осторожных ворон, пытающихся спрятаться среди грачей, в скворечнях шла отчаянная война между воробьями и синицами, совсем не думающими, что прилетят скворцы, выгонят тех и других.

Иван Николаевич стал чаще выходить во двор, подолгу наблюдал за возней вокруг скворечников, грелся на солнышке, с каждым днем пригревавшем все теплее, давал указания старушке. Старушка молча соглашалась, видно было теперь по ее повеселевшему лицу, что она привыкла к голосу Ивана Николаевича.