Дом о Семи Шпилях

– Так вы видели этот портрет! – воскликнул дагеротипист с выражением сильного интереса. – Я никогда не видал, но очень желал бы видеть. Лицо на миниатюре кажется вам очень привлекательным?

– Ничего лучше я не видала, – сказала Фиби. – Оно, можно сказать, даже слишком красиво, слишком изнеженно для мужчины.

– В нем не выражается никакого бурного чувства? – продолжал расспрашивать Хоулгрейв с участием, которое приводило Фиби в некоторое замешательство, равно как и совершенная свобода, с какой он начал с ней знакомство. – Нет ли в нем чего-нибудь мрачного или зловещего? Не можете ли вы предполагать, чтобы оригинал этого портрета был виновен в важном преступлении?

– Что за странные вопросы? – воскликнула Фиби с некоторым раздражением. – Можно ли говорить такие вещи о портрете, которого вы никогда не видали? Вы принимаете его за какой-нибудь другой. Преступление! Так как вы приятель моей кузины Гефсибы, вы можете попросить ее показать вам портрет.

– Для меня было бы гораздо полезнее видеть оригинал, – отвечал дагеротипист хладнокровно. – Что касается его характера, то нам нет надобности рассуждать о его свойствах: они уже определены судом законным… или, по крайней мере, тем, который называл сам себя законным. Но погодите! Не уходите, сделайте одолжение, я сделаю вам одно предложение.

Фиби готова была уже уйти, но обернулась опять к молодому человеку с некоторой нерешительностью, потому что она не вполне понимала его обращение, хотя, взглянув на него, могла открыть в нем скорее отсутствие церемониальности, нежели оскорбительную грубость. В тоне, которым он продолжал свою речь, была какая-то странная властность, как будто он сам был хозяином этого сада, а не пользовался им единственно из благосклонности Гефсибы.

– Если б это было вам приятно, – сказал он, – то я с большим удовольствием предоставил бы вашим попечениям эти цветы и этих древних и почтенных птиц. Так как вы только что оставили деревенский воздух и занятия, вы скоро почувствуете нужду в каком-нибудь из занятий под открытым небом. Цветы не настоящая моя сфера, и потому вы можете ухаживать за ними по своему усмотрению. Я же только время от времени буду у вас просить самой незначительной уступки в уходе за цветами в замену за те прекрасные овощи, которыми я надеюсь обогатить стол мисс Гефсибы. Таким образом мы будем полезными друг другу сотрудниками.

Фиби, молча и удивляясь сама своему согласию, принялась полоть цветочную грядку, но она гораздо более была занята размышлением об этом молодом человеке, с которым так неожиданно сблизилась до фамильярности. Он не совсем ей нравился. Характер его смущал молодую деревенскую девушку, обнаруживая в нем строгого практика. Разговор его вообще отличался шутливым тоном, но производил на нее впечатление серьезное и почти суровое, кроме тех случаев, когда молодость дагеротиписта смягчала это впечатление. Она боролась с действием какого-то магического элемента, заключавшегося в натуре Хоулгрейва, который покорял ее своими чарами, может быть, совсем неумышленно.

Спустя некоторое время сумерки, сгущенные тенью фруктовых деревьев и соседних строений, распространили по всему саду полумрак.

– Пора оставить нам работу! – сказал Хоулгрейв. – Делаю последний удар мотыгой в пользу бобов. Спокойной ночи, мисс Фиби Пинчон! Если вы в один прекрасный день пришпилите к своим волосам один из этих розанов и зайдете в мою мастерскую на Среднем проспекте, то я воспользуюсь самым чистым солнечным лучом, чтоб снять портрет с цветка и его владелицы.

С этими словами он направился в свой уединенный шпиль, но, подходя к двери, обернулся и позвал Фиби голосом, в котором звучал смех, но в то же время слышался более нежели полусерьезный тон.

– Берегитесь пить воду из Моулова источника! – сказал он. – И пить, и умывать лицо!

– Моулов источник! – отвечала Фиби. – Тот, что обложен мшистыми камнями? Я вовсе не думала пить из него воду; но зачем вы это говорите?

– Зачем? – сказал дагеротипист. – Да затем, что он околдован, как и чай иной старой леди.

Он скрылся, и Фиби, помедлив еще с минуту в саду, увидела сперва мерцающий огонек, а потом яркий свет лампы в окнах его шпиля. Когда она воротилась в комнату Гефсибы, там было уже так темно, что глаза ее не могли проникнуть в глубину. Она едва могла видеть старую леди, сидевшую на одном из прямых стульев немного поодаль от окна, слабый свет из которого слегка обозначал во мраке ее бледное лицо, обращенное в угол комнаты.

– Не зажечь ли мне лампу, кузина Гефсиба? – спросила Фиби.

– Зажги, пожалуй, – отвечала Гефсиба. – Но поставь ее на столе в углу коридора. Глаза у меня слабы, и я редко подвергаю их ламповому свету.

Какой чудный инструмент человеческий голос! Как он выражает всякое движение нашей души! В тоне Гефсибы в эту минуту присутствовали звучная глубина и влажность, как будто слова ее, при всей своей незначительности, были окунуты в теплоту ее сердца. Когда кузина зажигала в кухне лампу, ей опять показалось, что Гефсиба что-то сказала ей.

– Сейчас, кузина! – отвечала девушка. – Эти спички только вспыхивают и гаснут.