Дом о Семи Шпилях

Может быть, судья знал, как мало истинной смелости скрывается под наружностью Гефсибы. Во всяком случае, будучи джентльменом крепких нервов, он скоро оправился и не замедлил подойти к своей кузине с протянутой рукою, предприняв в то же время благоразумную предосторожность прикрыть свое наступление улыбкою, до того сияющею и знойною, что если б она была хоть вполовину так тепла, как казалась, то виноградные гроздья вдруг покраснели бы под ее действием. В самом деле, он, кажется, намерен был растопить Гефсибу тут же на месте, как будто это была статуя из желтого воска.

– Гефсиба, возлюбленная моя кузина, я в восхищении! – воскликнул судья с сильнейшим чувством. – Теперь, по крайней мере, у вас есть для чего жить. Да и все мы, ваши друзья и родные, теперь имеем новую цель в жизни. Я не хотел терять минуты, поспешив предложить вам все возможные с моей стороны пособия, чтобы доставить Клиффорду комфорт. Он принадлежит всем нам. Я знаю, как это ему нужно – как всегда это было для него нужно! – при его тонком вкусе и любви к прекрасному. Все, что у меня есть в доме – картины, книги, вино, лучшие кушанья, – всем этим он может распоряжаться. Мне бы доставило величайшее удовольствие свидание с ним. Могу ли я войти к нему тотчас?

– Нет, – отвечала отрывисто Гефсиба, голос ее так дрожал, что она не решалась проговорить длинной фразы. – Он не может видеть посетителей!

– Посетителей, милая кузина! Вы меня называете посетителем? – вскричал судья, чувствительность которого, по-видимому, была уязвлена холодностью фразы. – Так позвольте же мне быть гостем Клиффорда, да и вашим тоже. Переедем тотчас в мой дом. Деревенский воздух и все удобства – могу сказать, даже роскошь, – которыми я окружил себя, подействуют на него чудным образом. А мы с вами, милая Гефсиба, будем советоваться, заботиться и трудиться, чтоб наш милый Клиффорд был счастлив. Переедемте! Что нам еще толковать о предмете, который составляет мой долг и удовольствие? Переедем ко мне тотчас!

Слушая эти гостеприимные предложения и благородное признание прав родства, Фиби готова была броситься к судье Пинчону и добровольно одарить его поцелуем, хотя еще так недавно отшатнулась от его поцелуя. Совсем другое дело с Гефсибой – улыбка судьи, казалось, действовала на суровость ее сердца как солнечные лучи на уксус: эта улыбка сделала ее сердце в десять раз суровее.

– Клиффорд, – сказала она, пребывая все еще в таком волнении, что могла произносить только отрывистые фразы, – Клиффорд здесь у себя дома!

– Да простит вас небо, Гефсиба, – сказал судья Пинчон, возводя почтительно глаза к горнему судилищу, – если вы позволяете старинной вашей вражде действовать на вас в этом деле! Я пришел к вам с открытым сердцем, готовый принять в него вас и Клиффорда. Неужели вы отвергнете мои услуги, мои искренние предложения, направленные на ваше благополучие? Во всяком случае они достойны вашего ближайшего родственника. На вас падет тяжкая ответственность, кузина, если вы запрете своего брата в этом печальном доме, в этом спертом воздухе, в то время как в его распоряжение предоставляется восхитительный деревенский простор моего жилища.

– Нет, я не отпущу Клиффорда, – сказала Гефсиба прежним, отрывистым тоном.

– Женщина! – вскричал судья, предаваясь досаде. – Что все это значит? Неужели у вас есть другие ресурсы? Нет, быть не может! Берегитесь, Гефсиба, берегитесь! Клиффорд находится на краю такой мрачной пропасти, в какую только он когда-либо падал! Но что мне говорить с этой старухою? Дорогу! Я должен видеть самого Клиффорда!

Гефсиба распростерла в двери свою худощавую фигуру и как будто увеличилась в объеме; взгляд ее также сделался ужаснее, потому что в сердце у нее теперь было еще больше страха и волнения. Но явное намерение судьи Пинчона вторгнуться силой было остановлено голосом из внутренней комнаты. Это был слабый, дрожащий, жалобный голос, выражающий беспомощный испуг и меньше энергии к самозащите, нежели обнаруживает испуганный ребенок.

– Гефсиба! Гефсиба! – кричал он. – Пади перед ним на колени! Целуй ноги его! Умоляй его не входить сюда! О, пусть он надо мной сжалится! О, пощади! Пощади!

Все-таки еще было очень сомнительно, чтоб судья не решился оттолкнуть Гефсибу и войти в комнату, из которой вырывался этот прерывистый и грустный вопль о пощаде. Не жалость его остановила, потому что при первых звуках ослабевшего голоса яркий огонь заиграл в его глазах, и он быстро двинулся вперед с каким-то неописуемо свирепым и мрачным выражением. Чтобы узнать судью Пинчона, надобно было видеть его в эту минуту. Проявив себя таким образом, пускай потом он улыбается, как хочет, знойно, он скорей заставит дозреть от своей улыбки виноградные гроздья или пожелтеть тыквы, чем изгладит из памяти наблюдателя впечатление, похожее на клеймо раскаленным железом. Вид его был тем ужаснее, что в нем выражались не гнев или ненависть, а какое-то лютое стремление истреблять все, кроме самого себя.