Дом о Семи Шпилях

При всем том не клевещем ли мы на этого человека? Взгляните теперь на судью! Он, по-видимому, осознал, что поступил дурно, навязываясь слишком энергично со своею родственной любовью людям, неспособным оценить ее. Он дождется лучшего расположения их духа и тогда будет готов помогать им с таким же усердием, как и в настоящую минуту. Он обернулся назад, и посмотрите, какая всеобъемлющая благосклонность сияет на его лице! Она говорит ясно, что он принял Гефсибу, маленькую Фиби и невидимого Клиффорда, вместе с остальным миром, в свое огромное сердце и нежит их в волнах своей любви, словно в теплой ванне.

– Вы меня крепко обижаете, милая кузина Гефсиба! – сказал он, сперва нежно подав ей руку, а потом надевая перчатку в знак готовности уйти. – Очень крепко! Но я прощаю вас и постараюсь заставить вас думать обо мне лучше. Так как наш бедный Клиффорд находится в таком жалком состоянии ума, я не должен теперь настаивать на свидании с ним. Но я буду так следить за его выздоровлением, как если бы он был моим родным, любимым братом. Не стану также домогаться ни от него, ни от вас, милая кузина, чтобы вы сознались в вашей ко мне несправедливости. А если б это случилось, то я не желаю другой мести, как только чтоб вы приняли от меня самые лучшие услуги, какие только я могу предложить вам.

Судья поклонился Гефсибе, кивнул Фиби с видом отеческого благоволения, вышел из лавочки и с ясной улыбкой продолжил движение вдоль улицы. По обычаю он платил народу за свое состояние, благоденствие и высокое место открытым и радушным обращением с теми, кто знал его, убавляя выражение своего благорасположения соразмерно с ничтожностью человека, которому он кланялся, и доказывая тем надменное сознание своих преимуществ так же неопровержимо, как будто отряд лакеев очищал перед ним дорогу. В это достопамятное утро добродушный вид судьи Пинчона был до такой степени жарок, что – по крайней мере, так говорили в городе – понадобилась лишняя поливальная бочка, чтоб осадить пыль, поднявшуюся после того, как он прошел по улице.

Едва он исчез из виду, как Гефсиба смертельно побледнела и, подойдя неровным шагом к Фиби, опустила машинально свои руки на плечи молодой девушки.

– О Фиби! – проговорила она. – Этот человек был ужасом всей моей жизни! Неужели я никогда, никогда не буду иметь смелости… никогда голос мой не перестанет дрожать хоть на некоторое время, чтоб я высказала ему, кто он таков?

– Неужели он так зол? – спросила Фиби. – Но его предложения были действительно благородны.

– Не говори об этом – у него железное сердце! – отвечала Гефсиба. – Поди и поговори с Клиффордом! Займи и успокой его. Его ужасно встревожит, если он увидит меня в таком волнении. Поди, милое дитя мое, а я присмотрю за лавочкой.

Фиби повиновалась, но ее смущали вопросы касательно сцены, которой она была свидетельницею, и она недоумевала: неужели судья действительно может быть в некоторые минуты кем-нибудь другим, а не справедливым и прямодушным человеком? Сомнение такого рода возымело тревожное влияние на мысли Фиби, но она смягчила в некоторой степени свой взгляд на характер судьи Пинчона и объясняла себе свидетельство Гефсибы о его злобе взаимным ожесточением чувств в фамильных раздорах, которые делают ненависть между родными смертельною.

Глава IX

Клиффорд и Фиби

Нельзя не согласиться, что было что-то возвышенное и благородное в натуре нашей бедной Гефсибы или же, что весьма вероятно, что ее натура развилась бедностью и печалью, возвысилась сильной и скрываемой ото всех привязанностью всей ее жизни и, таким образом, приобрела героизм, который никогда не был бы ее характерной чертой в других обстоятельствах. Гефсиба, сквозь длинный ряд печальных лет, пребывала в том самом положении, в котором она теперь находилась, по большей части отчаиваясь в нем, никогда не будучи совершенно уверена в своей надежде, но всегда понимая, что это лучшая участь, какой она может ожидать на земле. Собственно, для себя она ничего не просила у Провидения, она просила только даровать ей возможность посвятить себя брату, которого она так любила, так почитала в нем то, чем он был или мог быть, и которому сохранила преданность, неизменно одинокая во всем мире в каждую минуту своего сознания и в продолжение всей своей жизни. Теперь, на закате своего существования, он возвратился к ней из долгого, странного и бедственного отсутствия и зависел от ее любви не только по отношению к своему физическому существованию, но и по отношению ко всему, что должно поддерживать его нравственную жизнь. Она отвечала своему призванию. Она решилась – наша бедная, старая Гефсиба, в своем старом шелковом платье, со своими окостенелыми суставами и с печальной суровостью нахмуренных бровей, – решилась на все, что было для нее возможно, и готова была бы сделать во сто раз более! Мало видели люди взглядов трогательнее – и да простит нас небо, если невольная улыбка сопровождает это слово, – мало видели взглядов, в которых бы выражался такой истинный пафос, как в глазах Гефсибы в это первое утро.