Дом Ротшильдов. Мировые банкиры, 1849–1999

Для континентальных Ротшильдов ни о каком нейтралитете не могло быть и речи. Майер Карл, не колеблясь, подписался на облигации первого прусского военного займа на сумму в 1 млн талеров; после того как по открытой подписке удалось собрать лишь половину из 120 млн талеров, которые требовались правительству, — еще один признак нервозности Пруссии в начале войны, — он с готовностью вступил в возглавляемый Ганземаном синдикат, чтобы гарантировать еще 20,7 млн талеров (3 миллиона из которых Франкфуртский дом взял на себя). Как только во Франкфурт начали поступать известия о победах Пруссии, Майер Карл невольно начал греться в отраженных лучах славы Бисмарка. «Думаю, что жители Парижа будут поражены, — злорадствовал он после битвы при Вёрте, — тем более что им… не понравилось, что немцы разгромили их с такой легкостью. Здесь и по всей стране большое воодушевление, и не мне вам говорить, что все очень рады». «Я нисколько не сомневаюсь, — писал он неделю спустя, — что германские войска одержат победу и что установится прочный мир. Здесь все сейчас очень заняты… и много говорят о том, как замечательно мы будем жить».

По мере того как вести с полей сражений делались все радужнее, его тон делался более резким. «Думаю, что у французов нет шансов на успех, — писал он 27 августа, — и они поймут, что значит состязаться с германской нацией и с миллионом человек». Подобно многим немцам, он радовался, узнав о победе при Седане, и охотно наращивал свою долю государственных облигаций. «Нет ни малейших сомнений, — писал он 23 ноября, — что правительству [Германии] суждено играть первую скрипку в будущем европейском концерте»; «Сильная объединенная Германия сумеет сделать для мира во всем мире больше, чем любое другое государство». Конечно, ни он, ни его близкие не питали иллюзий по поводу человеческих издержек войны: его жена Луиза, выросшая в Англии, и их дети «день и ночь» трудились в учрежденном ими госпитале для раненых солдат. И все же Майер Карл не сомневался в справедливости прусского дела. Несмотря на ворчанье о дорожных неудобствах, Майер Карл очень гордился тем, что его, вместе с другими парламентерами, пригласили в Версаль, дабы «засвидетельствовать свое почтение германскому императору».

В Париже отождествление себя с «отчизной» проходило по-иному. Сыновья Джеймса, в отличие от собственного отца, были французскими гражданами, и они были педантичны в своем патриотизме. Так, 19 июля Альфонс оставил пост генерального консула Северогерманского союза во Франции. Они подписались не менее чем на 50 млн франков из августовского военного займа. С самого начала Альфонс и Гюстав выражали надежду, что «первые стычки станут благоприятными для французского оружия». Вначале они верили, что события ускорят дипломатическое вмешательство Англии; но по мере того, как война продолжалась, у них все больше становились заметными антипрусские настроения. Приехав в Париж, Фердинанд обнаружил, что его кузены «очень возбуждены и изливают… гнев на пруссаков, Бисмарка и компанию». «Они самые французские французы в своих взглядах и чувствах, — сообщал он в Лондон, — так сказать, святее папы римского». Эдмонд и Джеймс Эдуард, сын Ната, как уже отмечалось выше, служили в мобильной гвардии; Альфонс также отдал долг родине, охраняя парижские крепостные валы накануне прусской осады, как и Натан Джеймс, который, по некоторым сведениям, участвовал в неудачной «вылазке» Трошю к югу от Парижа 30 ноября. 6 августа Мериме услышал о том, что «какой-то Ротшильд» покинул Париж в августе «с заплечным мешком, в котором лежал багет, путешествовал в вагоне третьего класса Северной железной дороги, акции которой на двадцать миллионов держит его дом». Хотя доподлинно известно, что Ансельм вернулся в Вену до Седана, а Артур, брат Джеймса Эдуарда, в конце 1870 г. находился в Брюсселе, у этой истории есть налет злобной сплетни. На самом деле Ротшильды, в отличие от многих богатых парижан, в кризис оставались на месте и рисковали жизнью.