Дом скитальцев

– Вот белые муравьи, неистовые, почуяли запах твой. Бросив работу, побежали шестиногие, тебя покрыли белой пеленой и, прильнув, облизывают. Обретя соки твои, возвращаются к работе и создают твое Равновесие – вот уже первые дюжины вернулись на своды. В шесть и более рядов они пируют на твоем теле, Нарана. Вот уже соки твои вернулись в пищу и проникли в грибницу, и термиты, сонные без тебя, оживились и создают твое Равновесие. Хороша ли пища твоя и тепло твое, Нарана?

Так пел Хранитель много людских поколений назад. Она помнила это, как и первое ощущение довольства своей пищей и своим покоем. Она знала, что отделена от материнского Немого Уха и обрела отдельную от него жизнь, но осознавала себя частью предыдущей Нараны, и предшественницы ее, и далее, вплоть до чуда Скотовода.

Хранители знали, что Нарана умеет смеяться, – мгновенный сбой, едва заметный перерыв в пении по всем Ушам обозначал, что в Великой Памяти встретились противоположные по смыслу воспоминания и она смеется. Никто не знал, какие это воспоминания, и никто не спрашивал, ибо вопросы о ее мыслительной работе были вредны Наране. Ей, как и людям, не следовало обращать мысленный взор внутрь себя самой.

Торжественный день был сегодня – рождение нового Уха Памяти. Хранитель не удивился, когда она засмеялась два раза кряду и сама вызвала его к материнскому Уху, хотя и знала, что в такую минуту место Хранителя – в конце подземелья.

Про себя она звала его «старикашкой». И засмеялась в то мгновение, когда ее Немого Уха достиг сигнал, в котором взамен символа касты значился символ «пришелец».

«Великая Память любит меня», – думал Хранитель, подбегая к Уху. Он казался себе свежим и молодым по разуму, ибо не переставал трепетать и удивляться, когда видел дюжины дюжин Ушей в работе и суету муравьев вокруг действующих волноводов и слышал обращение Нараны к себе самому. Он знал, что умрет с гордостью и восхищением перед нею, перед мозгом, обмысливающим миллионы мыслей одновременно и разнонаправленно, перед высочайшим из чудес Равновесия.

– Передаю тебе сообщение пришельца Адвесты, – сказала Память. – Он поет с шестого поста на Раганге, слушай…

Ахука, пристально наблюдающий за стариком – свободной половиной мозга, – прервал пение Памяти и сказал ей:

– Спрашиваю, что ты поешь старому Хранителю?

– Повторяю сообщение пришельца Адвесты с шестого поста на Раганге, – услышал он. – «Две борозды на траве, в локте друг от друга. Это было неподалеку от края обрыва…»

Он слушал сбивчатый рассказ Адвесты до конца. Открыл рот, чтобы поблагодарить Великую Память, но она пропела, добросовестно повторяя свою беседу с Хранителем:

– Советую тебе, Хранитель, озаботиться… чтобы пришелец не покидал шестого поста… никогда.

Э-а, желание Великой не было новостью для Ахуки. Другое было новым – собственная его мысль. Она была простой, страшной, и Ахука рассмеялся. И тут же мигнул свет и пролетела едва заметная пауза в мелодии – Память засмеялась в третий раз, как будто могла слышать его смех.

Он поблагодарил ее и удалился, унеся свою новую и страшную мысль.

Старый Хранитель, кряхтя и пожимаясь, вернулся к дочернему Уху.

А Нарана, наполовину свободная в этот час, продолжала размышлять и вспоминать о себе, выбирая для этого свободные объемы себя так же бессознательно, как человек при пении выбирает нужное положение нёба, языка и голосовых связок.

…Брама-скотовод приставлен был к коровам. Был он угрюмым маленьким скотоводом, густо еще заросшим черным волосом, и мозг его был вполовину меньше, чем у нынешних людей. Он прожил долго, четыре дюжины дождей. Помнил много. Он был случайным – способности его мозга сложились так удачно, что он помнил больше, чем собратья его из оседлого племени скотоводов. И прожил много. Он помнил травы и снадобья, варенные из трав. Помнил дни беременности, в которые надлежало давать снадобья коровам. И он любил пробовать снадобья – разные с разными, и травы пробовал на своих коровах. Хорошо кормил племя говядиной. А племя стояло в лощине Красного Ливня и коров укрывало в пещере. Во время дождей понесла матка от горбатого быка. Брама дал ей снадобье, запомнил, какое дал. Прежде таких не давал маткам. Такие годились от вертячей хвори у свиней. И выметала она теленка – безногого, безглазого и безшерстного. И без отверстий, кроме рта неедучего. Брама его заколол, а оно пищало. Разделывая его в пищу, нашел он внутри один лишь мозг серый. Рыхлый, а не плотный. Пошел к людям и поглумился: «Быть мору, теленок выметался без ног, глаз и отверстий. Заколол я его, и быть мору». Люди поверили Браме-скотоводу. Вернувшись в пещеру, он увидел муравьев пещерных, белых. Всем муравейником они собрались к шкурке телячьей, не грызли, а облизывали, как муравьиную матку. Очень жадно. Уходя, возвращались и лизали. А корова была грустна.