Домашняя дипломатия, или Как установить отношения между родителями и детьми

Конечно, от комплексов и внутренних голосов человека спасает присутствие импульсивного радикала в психике. Благодаря этой составляющей ему категорически наплевать на чужое мнение. Но у некоторых, менее везучих жертв в мозгу звучит несмолкаемый монолог, полный нелестных высказываний и желчных изречений. Причем воображаемый голос «внутреннего экзаменатора» нередко имитирует тембр вполне реальной личности – той самой, которая некогда способствовала формированию комплекса. То есть тембр «внешнего экзаменатора». И как тут, спрашивается, не зациклиться на своих недостатках, когда круглые сутки слышится: ты мало получаешь, ты лысеешь, у тебя отсутствует обаяние, ты бездарность, ты недотепа – и многое в том же роде. Больной, подпавший под влияние проклятого брюзги, мнимого или настоящего, мечтает лишь о том, чтобы удовлетворить «экзаменатора», добиться его одобрения, похвалы, уважения и признания. Напрасный труд! «Экзаменатор» тем и отличается, что не даст своему страдальцу–подопечному приза ни за какие заслуги.

Единственный способ столковаться с «экзаменатором» — избавиться от него. С помощью специалиста или без – это уж как получится. И установить свой собственный, приватный, так сказать, контроль над самооценкой, насколько это возможно. Естественно, такие вещи происходят постепенно. Первый этап – избавление от «внешнего экзаменатора». Друг, сват, брат – неважно. Пусть катится ко всем чертям. В процессе посылания «главного оценщика» вдаль лучше всего плавно перейти ко второму этапу: к отчуждению от посторонних высказываний.

Ведь большинство людей почему–то считает вполне приемлемым, чтобы их самооценка контролировалась извне. Надо, мол, обрести достойную компанию, в которой тебя примут как родного и пригреют на груди. Вот тогда–то самоощущение взлетит прямиком в стратосферу, неумолчный ворчун, окопавшийся в черепной коробке, наконец заткнется и дальнейшая жизнь будет чрезвычайно хороша. И все – благодаря тонко чувствующему окружению, которое сможет оценить тебя по достоинству. Фигушки! Внешний контроль – залог не столько стабильности, сколько зависимости. Эпоха построения социализма наглядно доказала, что стабильность и зависимость – далеко не одно и то же. При отсутствии личного участия в контроле над самоощущением стабильной может оказаться только депрессия. Поэтому к критикам надо относиться без внимания. Что бы вам ни говорили насчет самосовершенствования, которому якобы служит критика. Самосовершенствование произрастает на другой почве. А критика… Сейчас мы расскажем, какая субстанция служит ей удобрением.

Зачем Яго подставил Дездемону?

Вот интересно, что было бы с «Ревизором», если бы Гоголь послушался критика Сенковского? Того, который в своем «разборе полетов» присоветовал ввести в пьесу «еще одно женское лицо»: «Оставаясь дней десять без дела в маленьком городишке, Хлестаков мог бы приволокнуться за какою–нибудь уездной барышней, приятельницею или неприятельницею дочери городничего, и возбудить в ней нежное чувство, которое разлило бы интерес на всю пьесу». Сенковский всерьез полагал, что произведению не хватает «забавных черт соперничества двух провинциальных барышень» и великодушно передал «эту мысль благоуважению автора, который без сомнения захочет усовершенствовать свою первую пиесу»^[44]. К счастью, Гоголь не захотел. Он был раздражен и оглушен: кроме первых критических (а если быть откровенным, то кретинических) статей, писателя погребла лавина не менее идиотских устных отзывов. «Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня… Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший признак истины – и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия»^[45]

. А вскоре Гоголь впал в то самое состояние, которого, кажется, и добивается неконструктивная критика, долбя автору башку и самоутверждаясь на его костях посредством половецких плясок: «Чувствую, что теперь не доставит мне Москва спокойствия… Еду за границу, там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники»^[46]. И не стал больше слушать ничьих благоглупостей, переданных его «благоуважению», а уехал в чрезвычайно скверном расположении духа.