Домби и сын

Черезъ день м-ръ Домби и майоръ встртили ея высокопревосходительстзо м-съ Скьютонъ съ дочерью въ зал минеральныхъ водъ, потомъ на другой день они столкнулись на гуляньи тамъ же, гд и въ первый разъ. Встртившись такимъ образомъ три или четыре раза, они уже изъ одной учтивости должны были сдлать имъ визитъ. М-ръ Домби самъ собою никакъ бы не ршился идти къ почтеннымъ дамамъ, но на предложеніе майора отвчалъ, что готовъ сопровождать его съ большимъ удовольствіемъ. Туземецъ передъ обдомъ отправился съ порученіемъ свидтельствовать отъ имени майора и м-ра Домби глубочайшее почтеніе, вмст съ извстіемъ, что они имютъ намреніе нынче вечеромъ явиться лично, если достопочтенныя леди благоволять принять ихъ. Въ отвтъ была принесена раздушеная записка, надписанная рукою м-съ Скьютонъ на имя майора Багстока. Отвтъ былъ лаконическій:

"Ты, неуклюжій, гадкій медвдь, — писала м-съ Скьютонъ, — и не заслуживаешь ни милости, ни пощады. Однако-жъ я прощаю тебя, съ условіемъ, если не будешь шалить. — Послднія три слова были подчеркнуты. — Можешь придти. Эдиь и я кланяемся м-ру Домби".

Ея высокопревосходительство м-съ Скьютонъ и дочь ея м-съ Грэйнджеръ занимали въ Лемингтон довольно приличную и дорогую квартиру, но уже слишкомъ тсную и сжатую, такъ что, отходя на покой, ея в-пр. должна была класть ноги на окошко, a голову въ каминь, между тмъ какъ горничная ея в-пр. помщалась въ такомъ крохотномъ чуланчик, отгороженномъ отъ гостиной, что она принуждена была вползать и выползать оттуда, какъ хорошенькая змйка. Витерсъ, долговязый пажъ, спалъ на двор, подъ черепицами сосдней сливочной лавки, a кресла, бывшія вчнымъ камнемъ для этого молодого Сизифа, проводили ночь въ сара подъ навсомъ, гд на ослиной телг засдали куры, высиживая цыплятъ и неся свжія яйца для той же лавки.

М-ръ Домби и майоръ нашли м-съ Скьютонъ въ воздушномъ наряд, возлежащую на соф, обложенную подушками, точь-въ-точь, какъ Клеопатра, — далеко однако-жъ не шекспировская, — на которую время не оказываетъ разрушительнаго вліянія. Взбираясь по лстниц, гости слышали звуки арфы, умолкнувшей при вход ихъ въ гостиную. Эдиь оказалась теперь еще величественне, прекрасне и надменне. Довольно характеристическая черта, что красота въ этой леди обнаруживалась сама собою и даже противъ ея воли. М-съ Грэйнджеръ знала, что она прекрасна, — иначе и быть не могло, — но въ гордости своей она, казалось, презирала свою красоту. Быть можетъ, она считала слишкомъ ничтожною и недостойною себя дань удивленія, возбуждаемую этими прелестями и, быть можетъ, вслдствіе тонкаго разсчета, она надялась этимъ способомъ еще боле возвысить могущественное вліяніе на чувствительныя сердца.

— Надюсь, м-съ Грейнджеръ, — сказалъ м-ръ Домби, подходя къ гордой красавиц, — не мы причиной, что вы перестали играть?

— Вы? конечно нтъ.

— Отчего-жъ ты не продолжаешь, милая Эдиь? — спросила Клеопатра.

— Вздумалось — начала, вздумалось — и кончила. Кажется, я могу имть свои фантазіи.

Равнодушіе и гордый взглядъ, сопровождавшій эти слова, совершенно согласовались съ безпечностью, съ какой пробжали ея пальцы по струнамъ арфы. Затмъ она отступила на нсколько шаговъ.

— Знаете ли, м-ръ Домби, — заговорила мать, играя веромъ, — y насъ съ Эдиью доходитъ иногда чуть не до ссоры по поводу этихъ холодныхъ приличій, которыя наблюдаются въ разныхъ мелочахъ?

— Однако-жъ все-таки мы не ссоримся, мама, — сказала Эдиъ.

— Конечно, милая! Фи, фи, какъ это можно! — воскликнула мать, длая слабое покушеніе дотронуться веромъ до плеча дочери. — Отчего мы не боле натуральны? Боже мой! Со всми этими стремленіями, изліяніями сердца, со всми высокими побужденіями, которыя насаждены въ нашихъ душахъ, и которыя длаютъ насъ столь очаровательными, отчего мы не боле натуральны?

— Правда, — сказалъ м-ръ Домби, — совершенная правда.

— A мы могли бы быть натуральными, если бы захотли! — воскликнула м-съ Скыотонъ.

— Конечно, — сказалъ м-ръ Домби.

— Позвольте съ вами поспорить, сударыня, — сказалъ майоръ. — Иное дло, если бы міръ населенъ былъ такими откровенными добряками, какъ ващъ покорнйшій слуга; тогда натуральность была бы y мста.

— Замолчи, негодный! — проговорила м-съ Скьютонъ.

— Клеопатра повелваетъ, — отвчалъ майоръ, цлуя ея руку, — и Антоній Багстокъ повинуется.

— Нтъ въ теб ни чувствительности, ни симпатіи, безстыдное созданіе! — воскликнула м-съ Скьютонъ, слегка ударяя майора веромъ, чтобы заставить его замолчать. — A что и жизнь безъ симпатическаго влеченія сердецъ, безъ магнетическаго стремленія душъ, проникнутыхъ уваженіемъ одна къ другой? Какъ холодна была бы наша земля безъ живительныхъ лучей солнца, и какъ мертва была бы наша жизнь безъ симпатическихъ увлеченій! О, если бы весь міръ составлялъ одно сердце!.. какъ бы я любила его?… Слышишь ли ты, лукавая тварь?

Майоръ объявилъ, что тогда весь міръ принадлежалъ бы Клеопатр безъ раздла, a это было бы слишкомъ обидно для другихъ. Клеопатра напомнила, что терпть не можетъ лести, и что она принуждена будетъ прогнать его домой, если онъ не станетъ держать на привязи неугомоннаго языка.