Домби и сын

И такъ дале, все въ этомъ род. Этотъ и многіе другіе періоды, начинавшіеся словами. "Да минуетъ горькая чаша" удостоились всеобщаго одобренія, и ораторъ заслужилъ громкія рукоплесканія. Словомъ, вечеръ былъ превосходный, и вс наслаждались вдоволь физически и нравственно. Только подъ конецъ повздорили немножко насчетъ Каркера два молодыхъ дженльмена, начавшіе бросать другъ въ друга пуншевыми стаканами; но ихъ розняли во время и благополучно вывели изъ трактира. На другой день поутру содовые порошки истреблялись дюжинами въ контор Домби и сына, и многіе изъ джентльменовъ были очень недовольны, когда трактирный мальчикъ явился къ нимъ со счетомъ, который, очевидно, былъ преувеличенъ.

Перчъ, разсыльный, между тмъ кутитъ въ эти дни напропалую. Онъ опять постоянно засдаетъ y прилавковъ въ харчевняхъ и трактирахъ, гд его угощаютъ, и гд онъ лжетъ безъ всякаго милосердія, Оказывается, что онъ встрчался со всми особами, запутанными въ послднемъ дл, и говорилъ имъ: «сэръ», или «миледи» — смотря по надобности — "отчего вы такъ блдны?" При этомъ особы дрожали всми членами: "охъ, Перчъ, Перчъ!" и, махнувъ руками, отбгали прочь. Угрызеніе совсти тутъпричиной или естественная реакція посл употребленія крпкихъ напитковъ, только м-ръ Перчъ возвращается вечеромъ на Чистые Пруды въ крайне уныломъ расположеніи духа, м-съ Перчъ начинаетъ безпокоиться, что довріе его къ жен, очевидно, поколебалось, и что онъ какъ будто подозрваетъ, не собирается ли она убжать отъ него съ какимъ-нибудь лордомъ.

Въ ту же пору слуги м-ра Домби ведутъ разсянную жизнь и теряютъ способность ко всякимъ дламъ. Каждый вечеръ они угощаются горячимъ ужиномъ, бесдуютъ дружелюбно, курятъ и выпиваютъ полные бокалы. Къ девяти часамъ м-ръ Таулисонъ всегда подъ куражомъ и часто желаетъ знать, сколько разъ онъ говорилъ, что нечего ждать добра отъ угольныхъ домовъ. Вся компанія перешептывается насчетъ миссъ Домби и недоумваетъ, куда бы она скрылась. Думаютъ вообще, что это извстно м-съ Домби, хотя м-ръ Домби едва ли знаетъ. Это обстоятельство наводитъ рчь на бжавшую леди, и кухарка того мннія, что м-съ Домби величава, какъ пава, но ужъ слишкомъ горда, Богъ съ ней. Вс согласны, что она слишкомъ горда, и по этому поводу возлюбленная Таулисона, двица добродтельная, покорнйше проситъ, чтобы не толковали передъ ней объ этихъ гордянкахъ, которыя всегда подымаютъ голову кверху, какъ будто уже нтъ земли подъ ихъ ногами.

Везд и всюду разсуждаютъ о длахъ м-ра Домби дружелюбной массой и хоромъ. Только м-ръ Домби пребываетъ въ своемъ кабинет, и не вдаетъ свтъ, что творится въ его душ.

Глава LII

Таинственная всть

Бабушка Браунъ и дочь ея Алиса держали въ своей хижин тайное совщаніе. Это проиоходило въ первые часы вечера и въ послдніе дни весны. Уже нсколько дней прошло съ той поры, какъ м-ръ Домби сказалъ майору Багстоку о своемъ странномъ извстіи, полученномъ весьма странными путями. Извстіе, разсуждалъ онъ, могло быть вздорное, a пожалуй, могло быть и очень невздорное.

Мать и дочь сидли очень долго, не говоря ни слова и почти безъ всякаго движенія. На лиц старухи отражалось тревожное и какое-то замысловатое ожиданіе; физіономія дочери, проникнутая также ожиданіемъ, не выражала рзкаго нетерпнія, и въ облакахъ, собиравшихся на ея лиц, можно было читать недоврчивость и опасеніе неудачи. Старуха чавкала и жевала, не спуская глазъ со своей дочери, и съ большимъ вниманіемъ прислушивалась ко всякому шороху.

Ихъ жилище, бдное и жалкое, не имло, однако, прежняго вида, когда бабушка Браунъ обитала здсь одна. Нкоторыя потуги на чистоту и опрятность обличали съ перваго разу присутствіе молодой женщиньд, несмотря на цыганскій и вовсе не поэтическій безпорядокъ, бросавшійся въ глаза изъ всхъ угловъ. Вечернія тни сгущались и углублялись среди молчанія двухъ женщинъ, и, наконецъ, темныя стны почти потонули въ преобладающемъ мрак.

Алиса Марвудъ прервала продолжительное молчаніе такимъ образомъ:

— Угомонись, матка; онъ не придетъ.

— Придетъ онъ, придетъ, говорю теб!

— Увидимъ.

— Разумется, увидимъ его.

— На томъ свт разв.

— Ты меня считаешь, Алиса, набитой дурой, спасибо теб, дочка! Вотъ и дождалась на старости лтъ привта да почета. Но я еще не совсмъ выжила изъ ума, дтище ты неблагодарное, и онъ придетъ, какъ Богъ святъ. Когда на этихъ дняхъ я поймала его на улиц за фалды… ухъ! онъ взглянулъ на меня, какъ на жабу, и, Господи Владыко! посмотрла бы ты, какъ скорчилась его рожа, когда я назвала ихъ по именамъ и сказала, что знаю, гд они.

— Что? онъ осердился? — спросила дочь, заинтересованная подробностями разсказа.

— Осердился?… спроси лучше, окровенился ли онъ. Осердился, — ха-ха-ха? Нтъ, живчикъ ты мой, — продолжала старуха, подпрыгивая къ шкафу и зажигая сальный огарокъ, мгновенно освтившій нескончаемую работу ея губъ, — нтъ, когда ты вотъ о нихъ думаешь или говоришь, никто авось не скажетъ, что ты только осерчала.

И точно, Алиса въ эти минуты представляла истинное подобіе тигрицы, сторожившей добычу.