Донор

-- Манька! Я верю: твой б-братан был с-святым. Это п-про него: "Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны чистые сердцем, ибо они увидят Бога!" Но орденов и з-званий у него было в с-семь раз меньше, чем у Мотэлэ, и нечего обижаться, старая к-карга!

Когда я пришел к Мотэлэ с готовой статьей, тот даже не взглянул на нее, зато на следующий день потребовал полностью переделать. Я исправлял осточертевшую статью семь раз, пока не догадался принести первый вариант.

-- Годится! -- сказал Мотэлэ, едва взглянув. -- Можешь публиковать.

Я был рад, что выдержал испытание и не послал все к черту, и влюбленными глазами смотрел на старика, и улыбался в ожидании похвалы.

-- Ступай! -- сказал чертов жид и выставил из кабинета.

Скоро он опять зазвал к себе:

-- Я пишу книгу о болезнях венозной системы. Мне срочно нужны данные о гистологической структуре вен новорожденных. Тебе придется пару недель поработать в морге. Будешь иссекать подкожные вены конечностей у трупов... Потом проанализируешь и опишешь результаты работы гистологов. Можешь идти.

Я готов был набросится на старика с кулаками и, взявшись за ручку двери, размышлял, что, пожалуй, пора похерить этот гнусный хирургический мир, где мне не позволяют ассистировать даже на операциях аппендицита...

-- А когда ты успел научиться английскому? -- раздался голос за спиной.

Я повернулся, чтобы сказать гадость, и уже открыл рот, но он вдруг легко встал со стула-трона и, подойдя ко мне, произнес:

-- Стоп, стоп, Бэрэлэ! Не горячись. Приходи сегодня на ужин. Либа будет рада. Помузицируете в четыре руки... Только без джаза... -- И я сразу простил ему все, и любовь к проклятому старикану вспыхнула во мне с еще большей силой.

Через несколько месяцев из гонимого всеми жалкого щенка, способного лишь на транспортировку мочи по этажам клиники и отстойную работу в зловонном морге, я превратился в Мотэлева фаворита, которого тот повсюду таскал за собой: на обходы, консилиумы, ассистенции практически всех своих операций... Он по-прежнему нещадно ругал меня грязным уральским матом, бил инструментами по рукам, долго выдерживал в гнойном отделении, полагая, что только там наиболее часто возникают нестандартные ситуации, заставляющие хирурга творчески мыслить, что только из гноя, грязи и жуткой вони может родиться настоящий хирург: не брезгливый, смело мыслящий и хорошо ориентированный анатомически, потому что не по картинкам исследует рациональные хи хххрургические доступы к органам, сосудам и другим структурам человеческого тела...

Я незаметно подружился с Ривой, Мотэлевой женой, и теперь, часто бывая у них в доме, научил ее играть буги-вуги, и мы с наслаждением лабали в четыре руки, импровизируя на все лады. Чопорный консерваторский профессор Рива, которая даже по дому разгуливала в туфлях на каблуках и строгом, почти концертном костюме, заводилась, как последняя джазушница, и, притоптывая отечными, с варикозно расширенными венами, ногами, бацала бит или выдавала правой рукой такие виртуозные каденции, что у меня отваливалась челюсть...

-- Рива! -- взволнованно говорил я, пританцовывая. -- Вы р-родились для д-джаза! Вы уральский К-каунт Бейси. Н-настоящий джаз так же г-глубок и с-серьезен, как к-камерная музыка. К с-сожалению, вам никогда не п-приходилось слышать настоящих мастеров...

-- Либочка! -- лез Мотэлэ, серьезно поддав. -- Может быть, этот Рыжый поцушник прав? Если честно, мне тоже нравится джаз. Тот дрэк, что ты заставляешь меня слушать по пятницам в филармонии, утомляет...

Суровый и злой матершинник, никому не дававший спуска в клинике, дома Мотэлэ разгуливал в полосатой пижаме и шлепанцах, похожих размерами на детские санки, и был при этом не менее элегантен, чем нарядная Рива.

Через год счастливой хирургической жизни у меня погиб больной. Я не был виноват: больной был очень тяжелым и его не следовало оперировать.. В клинике ответственность за послеоперационную смерть брал на себя Мотэлэ, но хирург всегда приносился в символическую жертву, и Мотэлэ отправил меня на два месяца в ссылку в глухую уральскую тайгу. Маленький городок с населением в несколько тысяч и прекрасной библиотекой с еще дореволюционной классикой, отлично сохранившимися энциклопедиями и словарями, редкими изданиями двадцатых-тридцатых годов и толпой подписных изданий, от вида которых я возбуждался и гнал прочь преступные мысли о кражах, предназначался рабочим леспромхозов и персоналу окрестных тюрем.

Больничка, располагавшаяся в небольшом каменном строении, имела стационар на десяток кроватей, где лежали старухи с неизвестными мне терапевтическими болезнями. Я был здесь единственным врачом, под началом которого состояли три медсестры, одна с усами, несмотря на жару всегда одетые в телогрейки и сапоги. Больных было немного, и я проводил первые дни в библиотеке.

На третий день приятной, как у революционеров, царской ссылки, в библиотеку прибежала сестра с усами и, превозмогая одышку, уральской скороговоркой выпалила, что из тюремной больницы привезли умирающего зэка.