-- Найдите шланг, к-который можно надеть на к-кран, чтобы п-подать воду под напором прямо в раны!
Сестры ошалело смотрели на меня и не двигались: они твердо знали, что вода в кране нестерильна, ею нельзя мыть даже шприцы...
-- Где чертов шланг?! -- заорал я и через минуту уже промывал водопроводной водой остатки обнаженных мышц, вымывая вонючий гной со странным привкусом сигарет, остатки тканей и еще что-то недифференцируемое, с ужасом думая, что совершаю святотатство, но понимая, что другого выхода нет: антисептикам с такой инфекцией не справиться...
Я тщательно отмыл всю зекову клешню, будто это была пустая автомобильная покрышка, просушил салфетками, засыпал сухие антибиотики, ввел несколько резиновых трубок и распорядился уложить ногу на подставку.
-- Д-девки! Антибиотики в к-капельницу, как я вас учил, и лейте в него п-побольше жидкостей. Если не хватит, пусть п-привезут из роддома. Я не буду ждать, пока он п-проснется: если не выкупаюсь сейчас -- п-просто умру! С ним все должно б-быть в порядке. Не з-забывайте только обезболивать.
-- А вы, д-джентелмены, можете идти, -- сказал я охране. -- Он не убежит п-пока. -- Они остались...
-- Сивцовы топят баню сегодня, -- сказала одна из сестер, и я запомнил эту фамилию на всю жизнь.
Вместе с двумя сестричками я мылся в русской бане, которую прекрасные люди Сивцовы топили с утра. Когда девки разделись и их тела, удивительно белые для середины лета, засветились в темном и дымном банном пространстве, куда я заглянул, приоткрыв дверь, во мне начало просыпаться желание, хотя толком я не успел разглядеть их. Видимо, раньше меня это проделал мой пенис, потому что необычайно бурно отреагировал на мокрых барышень, которые, с удовольствием уставились на него...
Наконец, я смог спокойно разглядеть их: плотные тела с короткими ногами и массивными икрами спортсменок-бегуний, неразличимыми талиями, твердыми, как теннисные мячи, грудями, деформированными пальцами рук и ног и шероховатой гусиной кожей. Но в них была какая-то недоступная моему пониманию прелесть уродливых фигур и плоских лиц с блеклыми глазами, тонкими губами и бесформенными носами. Их сексуальность не была связана с красотой. Они не возбуждали своим видом. Скорее, наоборот, подавляли. Но их тела, лишенные постоянных сексуальных удовольствий, настойчиво звали меня к себе и в себя, и этот их молчаливый призыв -- они обе неподвижно сидели, свесив вниз руки и чуть расставив колени, так что были видны густые темные волосы на лобках -- был услышан, как глубокий басовый гул, заполнивший душное пространство баньки, от которого завибрировало мое тело и стал наливаться силой пеннис, вскоре звеневший от напряжения.
Это был странный терапевтический секс, в котором позволено все. Когда мы закончили, я чувствовал себя, словно переплыл Ла-Манш.
А оперированный зэк выздоравливал на глазах, но по-прежнему не хотел разговаривать. Через три дня его увезли. Уже лежа на носилках, он рукой попросил охрану остановиться и сказал:
-- Не хочу жить, доктор. А мастырка -- просто: жеваный табак и слюни... через иглу. -- Но я уже сам догадался об этом.
Мой авторитет в городке резко вырос, и в больничку потянулся люд. Стали поступать хирургические больные: постоянные травмы из леспромхозов, иногда очень серьезные, результаты пьяных потасовок, семейных ссор, аппендициты и ущемленные грыжи, которые раньше везли в районный центр. Я не спал уже несколько ночей подряд и с трудом справлялся... Ни визитов в библиотеку, ни выпивки, ни сестер я не мог себе теперь позволить...
-- К вам приехали, Борис Дмитрич! -- позвала сестра.
На пороге стоял вальяжный мужик в дорогом костюме и резиновых сапогах.
-- Я директор леспромхоза, -- представился он, не здороваясь. -- Там у нас баба... уже неделю рожает... Никак не родит.
-- Если рожает, г-голубчик, это не ко м-мне! -- радостно объявил я. --Тут неподалеку родильный дом. Вам сейчас п-покажут.
-- Я знаю, я был там! -- начал нервничать гость. -- У них нет акушерки... Ушла в отпуск. Придется вам ехать...
-- Я хирург. Это не п-по моей части. П-представьте, вы п-приходите лечить г-геморрой к окулисту...
-- Она умрет, -- сказал он равнодушно и отвернулся.
-- Хорошо! П-поехали!.
-- Я пришлю за вами самоходку, -- оживился он.
Мы с сестрой прождали машину до глубокой ночи. Когда под окнами раздался рев двигателя, я вышел во двор и остолбенел: перед больничными воротами стояло устройство, напоминавшее не то трактор, не то танк, с колесами и гусеницами. Когда из кабины вылез очень пьяный водитель, я перестал удивляться.
Мы ехали несколько часов, и в этом грохоте, жуткой тряске и пыли, цепляясь за поручни, чтобы не удариться, я с трудом, в жидком свете кабины, судорожно перелистывал страницы учебника по оперативному акушерству.
-- Не гони так! -- попросила водителя сестра. -- Ты убъешь и нас, и себя!
-- Это моя баба рожает!
Мы приехали на место под утро. В середине длинного деревянного барака, заставленного рядами кроватей, как у солдат, лежала женщина с огромным животом, перетянутым под кожей поперечной складкой.