Допуск на магистраль

Дадут отправление, и состав уйдет от станции родного подмосковного городка в дождь, в ночь, в войну. Сергей не может оторвать тяжелого взгляда от размытой земли и вдруг видит, как по этой земле ступают быстрые, легкие, загорелые ноги. Он поднимает глаза и не верит им. Перепрыгивая через шпалы, лужи и рельсы, к эшелону бежит... Аннушка, закутанная в плащ, в опущенном по самые брови капюшоне. Она еще издали замечает Сергея, откидывает капюшон, машет рукой.

Сергей оглядывается на ребят — они все толпятся теперь у двери теплушки, — наклоняется и неловко протягивает Аннушке руку. Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, она тоже подает руку и вздрагивает от резкого пронзительного свистка. Состав трогается. Сергей держит Аннушкину руку и не может ничего сказать. Смотрит в глаза — и грустные, и счастливые — и не знает,о чем спросить.

— Добрый путь, — шепчет Аннушка. — Возвращайся...

— ...Ты ведь комсомольский вожак, — зловеще гудит голос Дубова, и опять исчезает Аннушка, ускользает из Сережкиной руки ее маленькая теплая ладонь. — Этого не забывай. На тебя в цехе ребята равняются. Верят тебе. За настоящего человека считают...

— Николай Трофимыч!.. — В голосе Сергея отчаяние. — Николай Трофимыч! Но ведь это нечестно: без любви и — на всю жизнь вместе!

— А бросить ее теперь, по-твоему, честно?

 

Теперь Феня с особенным рвением выполняла все просьбы Дубова, прибегала за советами, стремилась постоянно быть на глазах. Дубов не мог разобраться, искренне ли это. Но стал относиться к ней лучше, чем прежде. Он верил, что она любит Сергея, и находил даже, что любовь эта облагораживает Феню.

Совсем другого мнения придерживался парторг сборочного цеха Остапенко. Он заявил Дубову, что со стороны Фени это шантаж, что на любовь здесь нет и намека, просто двадцатишестилетней женщине, однажды уже неудачно выходившей замуж, надо «пристроиться». А Сережка — парень «перспективный».

— И вообще, противна мне эта твоя подопечная, — откровенно говорил Остапенко Дубову. — Я бы на твоем месте не сводничал, а посоветовал бы устроить товарищеский суд. Кстати, твоей подопечной не впервой это...

— Перестань! — сердился Дубов. — Пусть Сергей отвечает за свои поступки!

— Эх! — вздыхал Остапенко. — Погубишь ты парня своими авторитетными советами...

А однажды разговор на эту тему принял неожиданный оборот.

— Знаешь, Николай, — сказал в раздумье Остапенко, — мне начинает казаться, что в этой неприятной истории ты идешь на сделку с собственной совестью. Ты боишься, как бы обыватели, осудив Сергея, не задели и твоей чести. Ты поступаешь нечестно, Николай!..

Они были старыми друзьями, и это давало им право говорить резко, прямо, не опасаясь обидеть друг друга.

— А если бы он был твоим сыном?

— Я заставил бы его жениться! За свои поступки пора отвечать самому! — отрезал Дубов.

— Сергей тебе очень верит, — горько сказал Остапенко. — Не забывай этого...

Строгие убеждения Дубова и настойчивость Фени делали свое дело. Сергей принуждал себя думать, что она добра, неглупа. Он поверил, что впервые в жизни к Фене пришла любовь, и стал считать себя не вправе разрушить это святое чувство.

И, постепенно привыкая к мысли о женитьбе, он чувствовал, что ему легче становится жить. Он прямее смотрит в глаза ребятам, ему проще встречаться с Феней, его опять тянет к Дубову, а комсомольские дела начинают снова волновать, огорчать, радовать. Его перестала пугать предстоящая конференция.

«Может, и прав Дубов, — раздумывал он, — что тогда, в юности, не любовь была, а мираж. Мечта о любви...»

Сближаясь с Феней, Сергей старался уйти, убежать от воспоминаний о тоненькой большеглазой Аннушке.

 

Наконец наступил день, когда Сергей на тревожный, вопросительный взгляд Фени ответил твердо:

— Возьми завтра с собой паспорт. После работы в загс пойдем.

Феня обняла его за шею, несмело поцеловала.

Потом была свадьба. Сергей отговаривал Феню, не хотел шума и торжества вокруг их женитьбы. Но Феня настояла на своем.

— Пусть будет как у всех, — сказала она. — Зачем от людей прятаться?

И Сергей сдался.

У Фени в семье начались хлопоты. Феня, ее мать, сестра, соседки, знакомые, дальние родственницы где-то что-то «доставали», «отоваривали». Сергею это не нравилось. Он отдал Фене все деньги, какие у него были, даже занял еще у ребят, но наотрез отказался идти к начальнику ОРСа просить талоны на вино, на продукты. Феня фыркнула, передернула плечами, но настаивать не стала. Потом выяснилось, что ходила сама.

Свадьба не принесла Сергею радости.

За столом оказалось так много незнакомых лиц, что он растерялся. Какие-то люди тянули к нему руки для пожатия, передавали Фене свертки с подарками, поздравляли, смеялись, пили... Не было ребят из комитета комсомола, не пришли Сережкины товарищи по сборочному цеху.

Единственным близким во всей этой огромной компании был Дубов. Он сидел недалеко от Сергея и весело ему подмигивал. Когда незнакомый мужчина с мясистым красным лицом, огромной, лысиной и толстыми волосатыми руками поднял над головой полный вина стакан и хрипло прокричал: «За молодых, за их счастье!» — Дубов встал, потянулся рюмкой к Сергею.