Дорога без возврата

До обеда Андрей лежал и смотрел в окно, не участвуя в общем разговоре. Смотрел и думал. Вот все говорят: «Домой… На Родину… Возвращаемся…». А он? Он куда едет? И другие парни. Ну, Крису, положим, всё равно куда, лишь бы с Люсей. Ну… Нет, о других он ничего сказать не может, а он, он сам? Что он чувствует? Разве Россия – его Родина? Нет. Родина – это где родился, по самому слову так выходит. Значит его Родина – Алабама. Или… Нет, у него питомнический номер, а где был тот питомник, в каком штате… Кто знает. Данных нет, все регистрационные книги – им говорили – сгорели вместе с питомниками. СБ же и сожгла. Значит, что? Значит, Империя, будь она проклята? Для удостоверения он местом рождения указал Алабаму, как и остальные парни. В каком штате нашли, где подобрали или из развалин вытащили, там и родились. Во второй раз. Это понятно. Это, значит, и Родина. А Родину надо любить. Страдать от разлуки. Как это… да, правильно, ностальгия. Трудное слово. Но вот он как раз рад, что уезжает, что никогда больше не увидит всего этого, не услышит английской речи. Так что? У него нет чувства Родины? Почему? Если по книгам, то Родину любят все, с рождения, а уехав, страдают от ностальгии. Книгам он верит. В чём же дело?

Кто-то дёрнул его за ногу. Андрей, приподнявшись на локтях, сердито обернулся и увидел Алика.

– Тебе чего?

– Обед проспишь, – хохотнул Алик.

Занятый своими мыслями, Андрей и впрямь не заметил, как затих и опустел вагон.

– Ах ты, чтоб тебя!

Андрей спрыгнул вниз и, чуть ли не на бегу обуваясь, рванул к выходу.

– Андрей! Там столовка!

Выругавшись ещё раз и уже крепче, Андрей круто развернулся, едва не ударившись о стояк, и они побежали в столовую.

Вагон-столовых в поезде было две. Для раненых и для персонала. Есть, правда, нужно было в очередь, посменно. Они еле-еле в свою поспели. И обедать пришлось второпях, чтобы освободить посуду и место для следующих. А им уже полюбилось сидеть за столом, не заглатывать, а чувствовать вкус, но… Раз надо – значит, надо.

Зато обратно шли уже не спеша. Большинство дверей в «докторском» вагоне открыты, и, увидев в очередном купе Жарикова, Андрей подтолкнул Алика в спину.

– Иди, я догоню.

Тот послушно пошёл дальше, про себя удивляясь нахальству Андрея, что таким нахрапом и не боится, хотя… он же джи, вот и ладит с врачами. А Андрей постучал по косяку полуоткрытой двери.

– Иван Дормидонтович, можно?

– Можно, – улыбнулся Жариков. – Заходи.

Но Андрей, войдя, увидел лежащего на другом диване Аристова и сразу остановился.

– Ой, я не знал. Вы отдыхайте, я потом зайду.

– Ничего, – улыбнулся Аристов.

Он лежал поверх одеяла, одетый, только китель и ботинки снял.

– Ничего, Андрей. Случилось что?

– Нет, – мотнул головой Андрей. – Я ещё сам подумаю и потом приду.

И, гибко повернувшись, вышел прежде, чем они успели что-то сказать.

– Мыслитель, – с мягкой насмешкой сказал Аристов, вслепую нашаривая на столе сигареты.

– Левее, – подсказал ему Жариков. – Да, кто бы мог ждать. Интересно, какая у него сейчас проблема?

– Он же обещал прийти, когда додумает.

Жариков кивнул и тоже закурил.

– Тебе в ночь?

– Да. Я подремлю пока.

– Об чём речь.

Аристов докурил, ловко выкинул окурок в окно и закрыл глаза. Жариков откинулся на спинку дивана и погрузился в то спокойное, даже отрешённое от всего состояние, когда не спишь, всё видишь и слышишь, и глубоко полностью отдыхаешь. Иногда хватало нескольких минут. Хватало потому, что больше не давали. Но если была возможность… а сейчас она есть…

Вернувшись в свой отсек, Андрей снова залез на полку и лёг. За окном всё то же. Тогда, зимой, когда его везли в госпиталь, он ничего не видел. Лежал на дне кузова, ничего не чувствуя, кроме боли и страха. Новый хозяин накормил его, не бил, ночью он спал рядом, и хозяин не трогал его, не заставил работать, но и не сделал с ним главного – не ударил по лицу и не дал поцеловать ударившую руку, и он теперь гадал: почему? Может, его не хотят брать в рабы? Потому что он слаб и болен. И не мылся столько дней, всё тело в корках, и воняет от него так, что сам чувствует. Но… но ведь это всё пройдёт. Ему бы хоть помыться и поспать, чтобы боль немного отпустила, и он опять всё сможет. Хозяин, похоже, добрый, насиловать не будет, а руками или ртом он и сейчас сработает. Ох, чёрт, как болит, каждый толчок отзывается. Хозяин – добрый, разрешил лежать на боку, а то по-другому больно очень, не может он лечь как положено. И холодно. Приоткрывая глаза, он видит хозяина, тот сидит совсем рядом, прислонившись к борту, и лицо не злое, а усталое. А совсем рядом хозяйские сапоги почти касаются его лица, и ему впервые не страшно, что его пнут или ударят, добрые сапоги. Он бы погладил их, но боится разбудить хозяина…