Дорога к свободе

Начальник никогда не отличался чувством такта и здесь ему быстро надоело ходить вокруг да около. Он решил загнать меня в угол, руководствуясь, как раз, игрой в кошки-мышки, потому что я уж точно чувствовала себя мышонком, который попал в мышеловку.

Мои щеки предательски загорелись, но ответила я твердо:

– Нет. – Это было несложно: я говорила правду. – Почему вы думаете, что мне известно что-то о Константине… Коэне?

Эдуард молчал, словно пытаясь понять по моему лицу, вру ли я.

– Ну… – одернув пиджак, Ковалев усмехнулся и сказал: – Если вам больше нечего сказать… Вы уволены. Предлагаю вам самой написать заявление. Упростить, так сказать, процедуру увольнения.

Сначала мне показалось, я ослышалась. Насколько же отвратителен Эдуард, раз может уволить меня – одного из самых добросовестных, трудолюбивых, скромных работников – из-за того, что я отказалась помогать в возвращении Константина Коэна в компанию «Пейнт»? При чем тут я? Мы виделись всего раз! Я не соврала на вопрос Эдуарда, тогда почему…

– Воронцова, вы меня слышали?

– Вы не имеете права! – закричала я, вскочив со стула. Внутри бурлили, словно лава, ярость и обида. Я редко повышала голос, а вернувшись из Лондона и плакала-то пару раз, заточив эмоции под замок, но, ощутив каждой клеточкой несправедливость, взорвалась: – Вы всегда ставите себя выше других! Да, вы можете распушать здесь хвост, как самодовольный павлин, но вне стен компании… Вы обычный напыщенный петух! А я… я всегда добросовестно выполняла работу, ни разу не опоздала, не совершила ничего ужасного. Это нечестно!

Эдуард побледнел, шокированный моим поведением.

Что до меня, я почувствовала легкость внутри, словно с плеч упала лавина. Приятно было на несколько минут перестать держать все в себе. От бури эмоций я рассмеялась, а потом замолчала. Что я натворила? Теперь меня точно уволят.

– К-хм… – пришел в себя Ковалев. – Сегодня вы не принесли отчет в указанный срок, – Эдуард с трудом сдержал улыбку. – Ах, да, вы его вообще не принесли! – начальник усмехнулся, помня, что отчет я принесла, только Ковалев не дал мне собрать разлетевшиеся листы и положить их на стол Марии. – Поэтому, Воронцова, – невозмутимо продолжил Эдуард, – вы свободны. Зарплату за этот месяц вам выдадут. Всего доброго.

На ватных ногах я вышла из кабинета. Внутри меня вновь зияла дыра, приправленная стыдом и злостью. Но злость была устремлена не на подхалима Ковалева или стерву Марию, а на Константина Коэна, который, того не ведая, разрушил мою жизнь.

А он мастер в этом: сначала свою пустил под откос, теперь за мою принялся. Головой я понимала, что художник ни в чем не виноват. Мы оба ни в чем не виноваты. Но от этого не становилось легче. Я потеряла любимую работу, в которую могла спрятаться, как в уютный кокон. Работа – единственное, что спасало меня от призраков прошлого. Теперь… Что будет со мной теперь?

От Коэна одни проблемы. Навряд ли он поможет мне побороть страхи и забыть прошлое. Он делает только хуже. Надеюсь, он одумается и уедет из Москвы. Потому что никакой «свободы» не существует. Мы всегда тащим за собой груз воспоминаний.

Глава 4

Москва, пять лет назад

Старый Арбат – любимое место многих художников. Здесь песни уличных музыкантов не смолкают до глубокой ночи, а ветхие здания соседствуют с современными барами. Эта широкая улица в центре Москвы не сразу понравилась приезжему парню. Константин первую неделю прятался в углу, у стены Цоя, прижимая к груди мольберт и кисточки – вдруг отберут – и краснел от смущения. Но в столице все было иначе: если в поселке смеялись над его «глупым увлечением мазней», то в Москве на Костю никто не обращал внимания. Застенчивый юноша так и не решился предложить вечно-куда-то-спешащим-москвичам свои картины.

Костя приходил на Арбат и раз, и два, и три. Всегда он возвращался в хостел ни с чем. Однажды один уличный художник сжалился и пригласил Костю расположиться рядом. Вскоре этот художник сильно пожалел: все клиенты, будь то любители живописи или случайные прохожие, ничего не смыслящие в искусстве, уходили к Константину. Через несколько недель Костя почувствовал каждой клеточкой, что значит «предназначение».

Сегодня, пятого сентября, исполнилось три месяца, как Костик из провинции стал Константином Коэном – лучшим художником на Арбате. Погода стояла чудесная, музыканты играли что-то из репертуара группы «Звери», прохожие часто останавливались около стенда с картинами. А юноша рассматривал красный берет, который ему подарил Питер Монро – товарищ и тоже «арбатский» художник.

Питеру (вернее, Пете Иванову, в след за которым Костя решился на иностранный псевдоним) было двадцать шесть, он всю жизнь перебивался случайными заработками и никогда не унывал. «Не в деньгах счастье, Константин, а в свободе!» – повторял Питер, сверкая голубыми, подобно ясному небу глазами.