Дорога в 1000 ли

Мать, Арина Григорьевна, выглянула из летней кухни и, ничего не сказав, снова скрылась.

Еленки вообще не видать – то ли в доме, то ли в огороде пропадает.

Пашка сел на скамью под клёном, достал кисет с самосадом, трубку, которую когда-то вырезал из корня старой вишни отец, набил её и закурил.

Спешить было некуда. Жил он, вернее, снимал угол у одной старухи, так изба её сгорела от китайской гранаты, пока он валялся в госпитале, явиться в полк должен был через три дня, так что был теперь Павел Степанович Черных, что называется, вольный казак.

Не попроситься ли к Саяпиным на постой? А что – Фёдор и Иван где-то в походе, место найдётся, прогонять его вроде бы не за что. И Еленка будет рядом…

Только успел подумать – она тут как тут!

– Ты чё расселся?! Топай туда, откуда пришёл!

Еленка встала перед ним – руки в боки, зелёные глазищи в пол-лица, рыжие волосы светятся золотом – красава девка, нечего сказать!

Павел рванулся было вскочить и начать оправдываться, но успел остановиться и так стиснул зубы, что чуть не перекусил мундштук трубки.

Остывая, затянулся и пустил струю дыма прямо ей в лицо. Еленка замахала руками, разгоняя сизое облако, закашлялась.

Павел встал и не спеша направился к воротам. Правда, прежним твёрдым шагом не получалось, слабость проклятая предавала, и Еленка разницу тут же заметила.

– Ты где был? – тревожно вслед спросила она. – Куда пошёл?!

Он продолжал шагать. Она бросилась за ним, обогнала и встала – лицом к лицу, готовая к яростной схватке. А Павел остановился, лицо его вдруг исказилось, побелело, трубка выпала из зубов, он нелепо взмахнул руками, пытаясь её поймать, и внезапно повалился под ноги Еленке. Сначала скрючился, потом его повело вбок, развернуло, и он распластался на спине, глядя в небо стеклянными глазами.

– Мама! Деда! – завопила она. – Помогите!..

Очнулся Павел в прохладной мягкой постели. Было темно, и стояла пронзительная тишина, не нарушаемая, а вроде даже поддерживаемая тиканьем часов.

«Где я?» – равнодушно подумал он. Глубже думать не хотелось.

Глаза привыкли к темноте, и стали проступать очертания предметов.

У кровати спинка в ногах дугой – значит, железная. У матушки в Поярковой была такая. Она спала на ней сперва с отцом, потом одна.

За спинкой – угловатая чернота. Видать, дверной проём.

Повернул голову – не больно. Уже хорошо.

Возле кровати просматривается табуретка, на ней – гранёный стакан. Пустой? С водой? Дальше думать не хотелось.

Тишина растрескалась чем-то скрипучим, что-то зашипело и два раза кукукнуло. Кукушка на часах. Два часа. Конечно, ночи.

Что-то угнетало, когтило душу.

Он устал, закрыл глаза…

И увидел… солнце… песок… А потом близко-близко огромные, в пол-лица, озорные глазищи Еленки… Ощутил… упругие груди, прижатые его грудью… мягкий живот, вдруг напрягшийся… боль, мелькнувшую в глазах… и пронзившую всё тело радость обладания…

– Еленка-а-а! – восторженно закричал он.

Оказалось – прошептал.

И вдруг понял, где он: конечно, в её доме, под её присмотром. И сразу испарился гнёт с души. И он заснул. Спокойно-освобождённо. Радостно и глубоко.

Он пробыл в доме Саяпиных два дня, оставшихся до возвращения в полк. Бессчётное число счастливых минут; с каждой из них он чувствовал, как возвращаются силы, как затягивается рана – то ли в теле, то ли в душе.

Положили его в комнате Ивана, в теремке. Была такая надстройка над большой крестовой избой Кузьмы. Сделали её втроём – сам Кузьма с побратимом Григорием да Фёдор, когда Арина вошла в положение. На всякий случай разметили на две комнаты – пригодились обе, для Ивана и Еленки. Мастеровитый рукодельник Кузьма и лесенку сделал винтовую наверх – в закуте, за русской печью. Занавеску задёрнешь – и не видно.

Поначалу, когда Павел в беспамятство впал, его положили на кровать Арины Григорьевны, а сама она поднялась в комнатку Ивана. На другое утро он уже сам, правда, ещё с трудом, поднялся по лесенке наверх и был потрясён чистотой и опрятностью комнаты Ивана.

– Будто и не парень тут живёт, – сказал поднявшейся с ним Еленке.

Та зыркнула зелёными глазищами и поджала губы:

– Не нравится – катись вниз, а там и до калитки докандыбаешь.

Не знал он и не догадывался, какую битву с дедом и матерью пришлось выдержать Еленке, чтобы оставить его в доме. Она уже готова была выложить главный довод «Ежели прогоните, с ним уйду!», но не пришлось. Дед вдруг спросил:

– А где его шибануло-то? Он же ж не призывной.

– Он теперича рядовой Третьей сотни Четвёртого полка, – чуть ли не с гордостью выложила Еленка. – И не шибануло его, а китаец ножом ударил. В вылазке на том берегу.

– Ишь ты! – присвистнул дед. – В вылазке?! Выходит, стоящий парень? Истинный казак?

– А ты как думал? – встала Еленка – руки в боки и подбородок вверх. – Стала бы я не с казаком… – и прикусила язык: ещё бы слово и – проговорилась!

Однако и сказанного хватило, чтобы мать охнула и прижала руки к груди:

– Ты слышал, папаша?! Они ж уже… – не договорила и заплакала.

– Мам, ты чё? – бросилась к ней Еленка. – Ничё же не случилось!