Дорога в жизнь

Тот не отвечает, отходит на шаг и сердито натягивает трусы. Но Ганс, пытливо переводивший глаза с одного на другого, берет Репина за локоть и спрашивает с тревогой:

— Was sagt er da? (Что он говорит? (нем.))

Андрей нехотя переводит ему вопрос Коробочкина. Ганс отвечает что-то, умолкает, потом говорит еще, проводя рукой по шраму, рассекающему его лицо от виска до подбородка,

— Он говорит: многие еще не понимают, — переводит Андрей. — Говорит: раз он продавал пионерскую газету — называется «Барабан». Взрослый фашист подошел к нему, ударил кулаком в лицо, сбил с ног. А потом стал колотить головой о железную решетку. Тут подбежал рабочий, как стукнет фашиста! Они схватились, покатились по мостовой. Откуда ни возьмись — полицейский. Фашисту слова не сказал, а рабочего — в полицию. Вот тут и смотри, понимают люди или не понимают. Рабочий вступился, а сила — на стороне фашистов.

— Слушай, — говорит Гансу Коробочкин и снова скидывает трусы, — поплывем на тот берег, а? Кто скорее. Поплывем?

На этот раз Ганс обходится без переводчика — почти умоляющая физиономия Коробочкина, движения его крепких смуглых рук достаточно выразительны. Ганс быстро, несколько раз кряду кивает и, не раздумывая, бросается в воду. Следом за ним — Коробочкин.

Мы молча смотрим. Коробочкин — лучший наш пловец, с ним никто из ребят не может тягаться. Ганс плавает неплохо, очень неплохо, но где ему равняться с Коробочкиным!

Однако они плывут голова в голову и достигают того берега одновременно. Ганс очень доволен. Он размахивает руками, качает головой, смеется: переводчик остался на этом берегу, а Гансу не терпится что-то объяснить своему сопернику.

Мы по-прежнему молчим и смотрим на них.

— Молодец Коробок, сообразил! — одобрительно произносит Подсолнушкин.

36

Нет дружка

Я знал: вор в один день честен не станет. Чтобы стать честным не ради другого человека, которого любишь, не по чувству долга, а для себя, по собственной душевной потребности, нужны годы. Я помнил себя. Я никогда ничего не брал в колонии, потому что любил Антона Семеновича и огорчить его для меня было все равно, что ударить самого себя. Но опустошить чужую бахчу или «занять» молока в чужом погребе я мог без малейших угрызений совести. Я был честен для него, потому что ему это было важно, а не для себя. И помню, однажды ночью, при свечке, заслоняя ее огонь, чтоб не мешать соседям, я читал «Мои университеты». Читал почти до рассвета и чувствовал, как что-то переворачивается в груди. Потом выскочил на улицу, поглядел на окошко Антона Семеновича и сказал, как клятву: никогда, никогда ни у кого ничего не возьму! И правда: никогда с тех пор не брал, и уже не ради Антона Семеновича, а потому, что невозможно мне было взять, — я это ощутил как мерзость и грязь.

И вот приглядываюсь к Панину. Что должно с ним случиться, чтобы он проснулся, чтобы для него стало не безразлично презрение товарищей или доброе слово старшего? Как ни труден был Репин, но даже он меня беспокоил меньше. Репин безразличным не был. И Репин никогда ничего не копил. Он щедро делился всем, что имел, — правда, делился не всегда бескорыстно, однако он не был стяжателем. Панинские масштабы с репинскими не сравнить. Но Панин копит, и с этим трудно, очень трудно будет справиться. А справиться надо.

Панин был все время у меня на глазах и все время как будто занят, но душа у него была свободна, ничто его не занимало, кроме его скверной маленькой страстишки.

Вот мы организовали у себя общество «Друг детей». Петька спросил:

— А что мы будем делать?

— Будем помогать стране добиваться, чтобы не было ни одного беспризорного и чтобы все детские дома были хорошие, — объяснил Алексей Саввич.

Ребята это поняли своеобразно, но, в сущности, правильно: то один, то другой приводил из города знакомого мальчишку («на базаре встретил», «из приемника сбежал»). Иногда мы оставляли такого у себя, чаще добивались, чтоб его определили в другой детский дом («Семен Афанасьевич, а вы наверно знаете, что тот дом хороший?»).

Я сказал Панину:

— Может, есть у тебя дружок в городе? Приводи.

— Нет дружка, — скучно ответил он.

Готовились мы к спортивной игре, и я старался давать ему поручения посложнее, позанятнее, но он ни разу ни одному не обрадовался, все делал без малейшего интереса.

Первое движение в этой стоячей, застывшей душе я заметил, когда к нам пришел Владимир Михайлович. Он сразу обратил внимание на скуластого угрюмого, никогда не улыбающегося парнишку. Несколько раз Владимир Михайлович предлагал Панину проводить его до дому, однажды послал к себе за какой-то книгой. И наконец услышал я такой разговор:

— У меня к вам просьба, Витя. Не можете ли вы сделать такую легкую фанерную подставочку, чтоб человек мог писать лежа?

Вот я сейчас вам покажу… — И он несколькими штрихами набросал примерный чертеж «подставочки».

Панин смотрел не столько на чертеж, сколько в лицо Владимиру Михайловичу, напряженно шевеля бровями, словно соображал что-то.

— У нас другие лучше умеют… Я, может, не так сделаю, — сказал он наконец.