Дороги и люди

Первая русская революция шла на убыль. Издания, сохранявшие еще горячее дыхание тех великих дней, одно за другим закрывались царской цензурой. Был закрыт и «Ремесленный голос». Но Лобанов, тогдашний председатель ремесленной управы, человек смелый, упрямый и инициативный, стал издавать газету под новым названием — «Трудовая речь». Мариэтта Шагинян принялась сотрудничать в ней. И тут ее постигла первая литературная «трагедия». В «Трудовой речи» был напечатан большой рассказ «Жена рабочего». Она им очень гордилась. Но когда развернула еще теплую, только что из типографии газету и начала читать свое детище, ей сделалось, как тогда выражались романисты о падающих в обморок девицах, «дурно». В глазах померкло. Весь рассказ был разрезан на части, а части перемешаны, кусочек конца оказался в начале, абзац из середины — в конце... Ничего нельзя было уже исправить. Она представила себе читателей, мучающихся над этим «тришкиным кафтаном». Ужас, пережитый тогда, был предшественником многих трагедий, какие случаются с писателями за долгую рабочую жизнь по вине наборщиков, выпускающих, корректоров, редакторов и просто из-за «несчастных случаев»...

Я вернулся к этому далекому времени потому, что и литературоведы, и биографы Мариэтты Шагинян обычно скудно сообщают о первых годах творчества писательницы. И еще потому, что 1906 год, точнее, 20 мая 1906 года, когда вышел № 17 «Ремесленного голоса» с «Песней рабочего», — очень важная веха в биографии Мариэтты Шагинян. С этой даты начинается ее непрерывная литературная деятельность. Правда, в биографии писательницы, о чем сказано выше, значится еще более ранняя дата — 1903 год, когда газета «Черноморское побережье» напечатала ее стихотворный фельетон «Геленджикские мотивы». Но это был эпизод. А начало именно непрерывной

творческой биографии, непрерывной публикации ее произведений надо считать с мая 1906 года.

И с тех пор ни одного года, месяца, может быть, недели, дня — без дела, без труда. В автобиографии она написала: «Своеобразное рабочее ощущение профессионализма в противоположность вольной, «свободной профессии» — одно из главнейших свойств моей методики. Рабочий профессионализм заключает в себе представление о труде как о долге не только перед собой, но и перед обществом. Если ты профессионал, посвятивший себя определенному делу, твое время превращается в рабочее время, а рабочее время — в собственность общества».

VI

Итак, свой писательский труд Мариэтта Шагинян начала с рабочей темы, темы рабочего класса. И не оставляла ее никогда...

Октябрьскую революцию она пережила на Дону. Как только в Ростове был создан наробраз, она пошла туда предлагать свой труд. Сначала предложила «консерваторский курс по истории искусства рабочим клубам, пролеткультам...». Не понадобился. Затем, как человек интеллигентского склада, стала подавать всякие в ту пору неосуществимые предложения. Писала проекты и докладные записки. «Проекты подавались тщательно обработанные, с цитатами, с библиографией, с высокою эрудицией, — не проекты, а магистерские сочинения! Докладные записки разрабатывали... даже гносеологию предмета, — и все это в эпоху, когда не нужно было гносеологии...» И вот когда она «уже совсем отчаялась в возможности чем-нибудь послужить революции», ей предложили должность инструктора ткацкого дела при Донпрофобре. Нет, это не было ошибкой или безрассудством тех, кто предложил поэтессе Шагинян стать инструктором ткацкого дела. Как-то, еще до революции, «радуясь новому роду знания», она поступила на прядильно-ткацкие курсы и, кончив их, получила квалификацию пряхи. Об этом прочли в одной из множества анкет, ею подаваемых, и назначили инструктором ткацкого дела. Ей выдали «всесильный» мандат и предоставили полную свободу для проявления инициативы.

В считанные дни она прочитала все, что можно было прочитать об истории ткачества, овцеводства, истории Донобласти, об обработке льна, конопли, о шерстоведении. Потом помчалась за сведениями к городскому агроному... И созрел план: «открыть в Ростове прядильно-ткацкую школу». А «на следующее утро, — как писала она, — проснулась в той напряженной устремленности к цели, какая, должно быть, бывает у стрелы, пущенной с тетивы... С того утра целый год и два месяца я жила только одною мыслью и в реализации ее не знала ни отдыха, ни усталости».