Дороги и люди

И это свое ощущение, свое восприятие музыки Шостаковича она стремится передать не узкому кругу специалистов, а широкой массе слушателей, заинтересовать их ею, вдохновить их ею, научить жить.

Она стремится в виде прямой беседы раскрыть особенности формы произведений Шостаковича. Один пример. В Четырнадцатой симфонии, этой особенной «песенной сюите», чередуется музыка на стихи таких разных поэтов, как Лорка и Рильке, Аполлинер и Кюхельбекер. «Что в них общего? Где тут связь? Но вот гений музыки опускает смычок на струну, заставляет зазвучать голос, рассыпает первую горсть звуков по клавишам фортепьяно — и вы заворожены, захвачены, потрясены углубленной трактовкой поэтического слова, магией музыки, и стихотворение впервые раскрывает перед вами полноту своего смысла, связь вдруг протягивается от каждого из них к другому, — и все обретает цельность».

В коротком авторском слове к девятому тому своего собрания сочинений Мариэтта Сергеевна предупреждает читателя, что ее работы о музыке писались «не специалистом, не знатоком, а простым слушателем». Но этот «простой слушатель» особенно остро и глубоко понимает и воспринимает музыкальный язык, выражающий не выразимые словом тайники человеческого духа. Этот «простой слушатель» ощущает организующую и дисциплинирующую силу музыки. И главное, конечно, — ее нравственное воздействие на человека. Здесь — вспомним еще раз Сергея Рахманинова — авторитетность Мариэтты Шагинян велика и несомненна.

XIV

Было еще темно, когда «Стрела» подошла к ленинградскому перрону, и едва посветлело, когда я постучал в номер гостиницы, где жила Мариэтта Сергеевна.

— Что это значит? — воскликнул я, входя к ней. — С какой стати вас, коренную москвичку, нужно разыскивать в Ленинграде? Почему и зачем вы на всю зиму удалились из родного города, не оставив даже адреса?

— Погодите, погодите, я ничего не слышу, — сказала Мариэтта Сергеевна, прилаживая к уху слуховой аппарат. — Ну, теперь повторите весь ваш монолог.

Я повторил.

— Ничего не случилось, кроме того, что я очень люблю Ленинград. Он для меня близок так же, как Москва. Еще мне нужна здешняя Публичная библиотека, где у меня свой столик. Я сейчас поглощена подготовкой к новой работе.

— Можно ли узнать, что это за работа?

— Нет, нельзя. Пока не напишу — не скажу.

— Так, может, скажете, что вы читаете в библиотеке?

— Гегеля. «Феноменологию духа».

— А как же с главной вашей темой — ленинской?

— На Гегеле воспитывались будущие марксисты. Ленин сам, как вам известно, зачитывался им... Готовясь к будущей своей книге и вновь обратившись к Гегелю, я отнюдь не отрываюсь от Ленина.

В студенческую пору, — продолжала Мариэтта Сергеевна, — мы все увлекались Гегелем. И вот сейчас сижу на своем постоянном месте в библиотеке, и передо мной с левой стороны «Феноменология духа», в оригинале, а справа — та же книга в русском переводе. Надо сказать, что Гегель в оригинале гораздо понятнее и прозрачнее того Гегеля, которого добросовестно перевели пять сотрудниц Эрнеста Радлова под его редакционным руководством. Мне, признаться, доставляет удовольствие ловить неточности их перевода, потому что это помогает глубже понять дух самого Гегеля.

— Но почему вы работаете в ленинградской библиотеке, а не в московской? — снова допытываюсь я.

— С ленинградской Публичной у меня связано очень забавное воспоминание...