Дороги и люди

— Вы уже не первый раз задаете мне этот неуместный вопрос. Никаких мемуаров писать не собираюсь!..

Я совершенно ясно понял, что провалился. В страхе посмотрел на сигнальный глазок, потом на контрольный телевизор, что стоял слева: господи, какая растерянность на моем лице! Я попытался вместе со стулом медленно уползти в сторону, чтобы исчезнуть с экрана. Но оператор то ли умоляюще посмотрел на меня, то ли пригрозил взглядом — сейчас уже не помню, — и я вынужден был досидеть до окончания передачи, чувствуя жар, охвативший мою несчастную голову. Одним словом, на другой день я избегал показываться на улице...

Я не раз вспоминал этот кажущийся мне теперь забавным случай, последовательно — по частям — читая новую книгу Мариэтты Шагинян «Человек и Время» — воспоминаний, публиковавшихся в журнале «Новый мир» в течение семидесятых годов.

Она не любит заранее говорить о не начатых еще книгах, потому, наверное, так сердито восприняла мой вопрос в тот памятный вечер ереванской телебеседы. Да и нельзя назвать «мемуарами» ее рассказ о прошлом, больше похожий на исповедь.

Ну а теперь? Могу ли я спросить теперь, когда перед сотнями и сотнями тысяч читателей прошли молодые годы Мариэтты Шагинян? И я спросил, конечно. И у нас состоялся разговор, начатый тем же злополучным вопросом о мемуарах и мемуарности; разговор после выхода в свет пяти частей «Человека и Времени» — в них автор рассказал о первых двадцати трех годах своей жизни. Рассказал так, что далекое прошлое ожило, вспыхнуло ярким светом. Воспоминания пропитались острым чувством современности, и писательница как бы заглянула вперед. «Люди созданы так, что глаза у них посажены только спереди... Человек может глядеть только вперед, и только вперед; даже когда он обернется назад, он смотрит назад, как вперед». Этой своей мысли, высказанной еще в «Воскрешении из мертвых», Мариэтта Шагинян подчинила книгу «Человек и Время».

Я тогда решил не спрашивать, когда будет шестая часть и о чем она будет. Я спросил, как сама Мариэтта Сергеевна относится к создаваемой книге.

— Эта книга для меня больше чем книга, это нечто почти мистическое, вроде гоголевского «Портрета». Я как бы перехожу в нее из собственной жизни, живу вторично, старея вместе с ее продолжением. Дело в том, что огромное число «биографий», прочитанных мною об интересных для меня людях, до сих пор, как вспомню их, наполняют меня ужасом от своей приблизительности, скользящей неточности, иногда просто вранья и выдумки. Когда мне самой пришлось воскрешать самых разных и по-разному дорогих мне людей, живших в самые разные эпохи, я старалась бороться с этой приблизительностью, звала на помощь чувство личной любви к ним, поиски и нахождения душевно-духовной общности между нами или хотя бы крохотные общие черточки в характере. Так я писала о Шевченко, Гёте, Иозефе Мысливечке, Низами, баснописце Крылове — и все же ужас неточности преследовал меня. Казалось, сами покойники вставали из гробов, грозно неподвижные; вставали, требуя полного восстановления себя такими, какими были в прожитой жизни. Может быть, этот ужас от их беспомощности перед потомками, ставшими хозяевами их неточных портретов, и скрытый страх, что станут (если, конечно, станут) писать обо мне после моей собственной смерти, заставил меня взяться за перо. И надо сказать, произошло тут нечто странное. Я поняла, что страх ушедших индивидуальностей из-за искажения чего-то сугубо индивидуального в них — это, в сущности, пустой страх, вызванный некоторой ограниченностью самого человека, видящего себя при жизни только лишь в оглоблях своей «индивидуальности». А она ведь, индивидуальность, черта временная, смертная, сделала свое дело на земле — и уходит. Главное — передать сверхличное, общечеловеческое, то, к чему человек стремится сквозь свое индивидуальное и до чего дорастает. Вот это надо уметь воскрешать!

— Но позвольте, Мариэтта Сергеевна, разве в человеке не интересно его индивидуальное, то, что отличает его от других?..

— Я вам рассказываю о своем опыте. Любить надо в человеке не это индивидуальное, из-за гибели чего мы, в сущности, и переживаем муку утраты любимых людей. Вот если любить главное в людях, в человеке, общее для всего живущего и мыслящего, то ведь оно... оно тогда никогда не утратится, оно всегда останется. По мере писания «Человека и Времени» я все больше теряла свою индивидуальность — она сохранялась лишь в ощущении сегодняшнего, сейчасного мгновения самого писания во мне самой, — а под пером возникал человек вообще, в плохом и хорошем, человек, как он есть. Это очень трудно объяснить.

— Пусть так, но как же совместить это ощущение с историчностью?