Дороги и люди

В другой раз он рассуждал так: если бы мы «попытались рассматривать горе человека «с мировой точки зрения» и, не дай бог, принялись бы подсчитывать при этом проценты, то горе Анны Карениной оказалось бы горем одной двухмиллиардной частицы человечества и, может быть, с точки зрения статистики, малосущественным делом. При таком подходе и смерть героя «Овода» была бы смертью всего-навсего одной двухмиллиардной человеческой особи с соответствующим ничтожно малым процентным числом...»

Так думать может лишь тот, у кого сердце открыто для всего человечества и для каждого человека в отдельности.

Я вновь перечитываю это рассуждение, и мне кажется, оно не только о судьбах людей — о судьбах народов.

Гулиа написал немало стихов о любви человека к человеку. Он был проникновенным лириком. Опыт собственного сердца — а он был чист и прекрасен, этот опыт, — Гулиа выразил так: «Что выше человеческой любви есть на земле? Попробуй назови!»

И в автобиографии он сказал об этом замечательно: «В работе мне помогала моя жена. К слову хотелось бы заметить, как важно для писателя иметь хорошую жену-друга. Я бы не сделал и десятой доли того, что сделал, если бы не Елена Андреевна — женщина, готовая на самопожертвование, когда дело касается литературы, искусства».

Долгие годы Дмитрий Гулиа оставался один-одинешенек в абхазской литературе — и ее основанием, и ее вершиной был одновременно. И как он обрадовался, когда рядом с ним встал собрат по перу. Это был Самсон Чанба, в будущем — председатель ЦИК Абхазии.

Он оказался не только незаурядным поэтом и прозаиком, но и сподвижником Гулиа на ниве культурного возрождения народа. Потом, в первые советские годы, в абхазскую литературу пришел одаренный поэт Иуа Когониа. А в народе уже зрели новые духовные силы и поднималась молодая литературная поросль. И вместе со своим народом, со своей литературой развивался талант Дмитрия Гулиа, чье творчество покоряло высоким благородством и общественным темпераментом. Сын Абхазии, основоположник родной литературы, он стал мастером всей советской социалистической культуры, общесоюзным творческим авторитетом и нравственным примером.

В 1954 году он написал:

Как ручейком рожденная река, поэзия народа глубока.

Невиданно быстрый скачок от фольклора, от устного творчества к литературе письменной, многожанровой — одно из чудесных знамений нашего времени, нашего общества.

Кодор, Кодор, шумливая река — горячий конь, скакун с боками в мыле...

Течет река, неся с высоких гор чистые воды, и незамутненными дарит их морю. Как и прежде, по осени «в белой пене Кодора» кружатся, мелькают «желтые листья лавровишни», которые показались тогда Горькому похожими на маленьких, проворных лососей.

Как и прежде... Да, как и прежде, несет Кодор свои воды в Черное море. Но все изменилось на его берегах с той давней поры, когда молодой Горький задумчиво прислушивался к неумолчному шуму реки. Все изменилось. К лучшему. И с каждым мгновением меняется. К лучшему. Жизнь, как и река, без устали движется. И поистине — нельзя ступить дважды в одну и ту же реку.

Течет Кодор. По берегам его живут земляки первого поэта Абхазии. Выращивают цитрусы и чай. Справляют свадьбы, мечтают. И колхоз свой нарекли именем Дмитрия Гулиа. В селе оберегают место, где чернеют камни фамильного гулиевского очага. Стоит неподалеку и могучее красное дерево, посаженное предками поэта. Растут, зеленеют деревья и у школ села Киндг и села Тамш — их сажал Дмитрий Гулиа. Неизгладимый след оставил он на родной земле и в душе народа.

«Я — человек. Я все могу». Это написал восьмидесятидвухлетний Гулиа. «Превосходная должность — быть на земле человеком...» — знаменитые слова Горького из рассказа «Рождение человека», навеянного случаем, происшедшим на берегу реки Кодор.

Все, что положено человеку, смог сделать в жизни Дмитрий Гулиа. И превосходно исполнил свою должность человека на земле.

ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРКАЛО

Он был уже плох. Почти ослеп. Исхудал. Лицо пожелтело. Тонкие пальцы, казалось, просвечивали насквозь. Острый сахарный диабет медленно, но необратимо подтачивал его силы.

Бороться против недуга было тяжело. И врачам, и ему.

Жил он тогда, в последнюю свою осень, на даче в Окроканах. Это недалеко от Тбилиси, в большой складке горы Мтацминда. Там тихо, безветренно, прохладно. В тот предвечерний час пьяно пахло скошенной травой и свежевыпеченным хлебом.

Симон Чиковани сидел на балконе, укутанный в теплый халат. Из комнаты доносился гул стадиона и голос ведущего телепередачу. Симон Иванович слушал: футбол был его слабостью, и он живо реагировал на все, что творилось на поле. Я дождался окончания игры и только тогда подошел к нему.

— Приехали? Вот хорошо, — сказал он. — Рассказывайте московские новости...

Он внимательно слушал мой сбивчивый рассказ — о том о сем. Иногда прерывал, задавал вопросы, а после вечернего чая сказал:

— Ну, а теперь давайте побеседуем на нашу тему.