Дороги, ведущие в Эдем

И они пошли во двор; бурно дыша и с круглыми, как скользивший по небу месяц, глазами, Малышка сказала, что и пальцем не шевельнет, чтобы привязать Оттилию, и Росите пришлось привязывать ее в одиночку. При прощании сильнее всех плакала Оттилия, хотя и была рада их уходу, потому что знала: стоит им уйти, и она забудет о них навсегда. Ковыляя на высоких каблуках вниз по тропинке, припадая на рытвинах, они обернулись и помахали ей, но связанная Оттилия помахать в ответ не могла и перестала о них думать еще до того, как они скрылись из глаз.

Она грызла листья эвкалипта, чтобы отбить запах рома; воздух покалывал вечерним холодком. Месяц налился желтизной, птицы слетались на ночлег в сумрак кроны. Вдруг, заслышав на тропинке Ройала, она раскинула колени, уронила голову набок, глубоко закатила глаза. Издали должно было показаться, что ее настигла какая-то жестокая, душераздирающая смерть; и, услышав, как шаги Ройала перешли на бег, она улыбнулась от счастья и подумала: то-то он перепугается.

Перевод Г. Дашевского

Воспоминание о Рождестве

(1956)

Представьте себе утро в последние дни ноября. Почти совсем зимнее утро более двадцати лет назад. Вообразите кухню приземистого старинного дома в провинциальном городке. Главенствует на кухне громадная черная плита, однако имеется еще просторный круглый стол и камин с двумя креслами-качалками перед ним. Камин рокочет — как раз сегодня у него открылся новый сезон.

Женщина с коротко стриженными седыми волосами стоит у кухонного окна. На ней теннисные туфли и бесформенный свитер поверх летнего ситцевого платья. Она крошечная и бойкая, словно курочка-бентамка, однако из-за долгой болезни, случившейся еще в юности, плечи ее жалобно поникли. Лицо у нее примечательное — совсем как у Линкольна, изрезанное, выдубленное солнцем и ветром, но в то же время не лишенное изящества — с тонко очерченными скулами и красивыми застенчивыми глазами цвета вишни.

— Ух ты! — восклицает она, и от ее дыхания запотевает стекло. — Погодка-то как раз для кексов с изюмом!

Эти слова обращены ко мне. Мне семь, а ей шестьдесят с хвостиком. Мы родня, седьмая вода на киселе, и живем вместе с тех пор… да с тех пор, как я себя помню. Дом населяют и прочие наши родственники, но, хотя они обладают властью над нами и частенько заставляют нас плакать, нам, вообще-то, до них мало дела. Мы с ней закадычные друзья. Она зовет меня Бадди, в память об одном мальчике — своем закадычном друге детства. Тот, другой Бадди умер в тысяча восемьсот восьмидесятые годы, еще ребенком. А она так и осталась ребенком.

— Я это поняла, как только проснулась, — говорит она и поворачивается ко мне с горящими от целеустремленного волнения глазами. — У часов над зданием суда был такой холодный и чистый звон. И птицы не пели. Ах да! Они же улетели в теплые края. Ну, Бадди, хватит лопать печенье, тащи сюда нашу тележку. Давай-ка помоги мне найти шляпу. Нам надо напечь тридцать кексов.

Всегда одно и то же: однажды ноябрьским утром моя подруга, словно официально открывая рождественский сезон, будоражащий ее воображение и разжигающий сердечный жар, объявляет:

— Погодка-то как раз для кексов с изюмом! Тащи нашу тележку. Помоги мне найти шляпу.

Шляпа найдена, соломенная, широкополая, с поблекшими на солнце бархатными розами, когда-то она принадлежала некой более элегантной родственнице. Мы вместе вывозим тележку — видавшую виды детскую коляску — через сад в пекановую рощу. Это моя коляска, ее купили, когда я только родился. Свитая из ивовых прутьев, она порядком уже истрепалась, и ободья колес у нее заплетаются, как ноги у пьянчужки. Но она все еще служит нам верой и правдой. Весной мы берем ее в лес, наполняем первоцветами, травами и диким папоротником, который потом рассаживаем в горшки у крыльца. Летом мы складываем в нее принадлежности для пикника и тростниковые удочки и катим на берег ручья. Зимой она тоже пригождается — в качестве транспорта для перевозки поленьев со двора на кухню и как теплая постелька для нашей Куини — упругой маленькой бело-рыжей рэт-терьерши, выжившей после чумки и двух укусов гремучей змеи. Сейчас Куини семенит рядом с коляской.

Три часа спустя мы уже снова на кухне — колем собранные в роще сбитые ветром орехи. Поясницы у нас ноют — работали мы не разгибаясь. Тяжеленькое это дело — отыскивать орехи (большую часть урожая стрясли и продали хозяева рощи, и это были не мы) среди опавших листьев и заиндевелой обманчивой травы. Крак! Скорлупки лопаются с веселым хрустом, похожим на раскатики миниатюрного грома, и золотистая горка сладких маслянистых ядрышек с сердцевиной цвета слоновой кости вырастает в чаше из молочного стекла. Куини попрошайничает, и моя подруга то и дело подбрасывает ей малюсенькие кусочки, хотя и твердит, что нам самим пробовать орехи нельзя.

— Мы не должны, Бадди. Стоит только начать, так уже не остановимся. А их и так еле-еле хватит. Ведь тридцать штук!